Гамп и компания

В общем, приехали мы на игру, и вот что я вам скажу: картинка была что надо! В нынешние времена в футбол играли под огроменным куполом на поддельной траве и все такое прочее, но в самой игре ничего поддельного не было. По сути, это была война. Я заказал нам отдельную кабинку и пригласил кое‑кого из старых знакомцев, с которыми в свое время не один год проболтался – в том числе и добрую старую Ванду из заведения со стриптизом в том же квартале. Они с Гретхен отлично поладили, особенно когда Гретхен сказала Ванде, что в Германии она официанткой в баре работала.

– Все они хотят только одного, милочка. Но это не такая уж скверная сделка, – так Ванда обрисовала ситуацию.

Чтобы не слишком залезать в описания, позвольте мне просто сказать, что «Малиновый Прилив» из Алабамы так круто отодрал этих «Ураганов» из университета Майами, что они свалили из города с опущенными мордами и поджатыми хвостами. Наконец‑то я увидел, как моя старая альма‑матер выиграла национальный чемпионат – и то же самое увидела Гретхен.

Малыш Форрест был вне себя от радости – особенно когда в перерыве объявили мое имя в числе прочих присутствующих здесь старожилов. Но Гретхен – та просто чуть не взбесилась!

– Защита! Защита! Защита! – только и могла она орать. И – ёксель‑моксель! – наша защита была так хороша, что буквально вырывала мяч из рук у этих несчастных «Ураганов».

Когда матч закончился, мы все обнялись, и я понял‑таки, что теперь, что бы еще ни случилось, мы трое были друзьями навеки. И это было очень славно, потому как я всегда любил дружить.

В один из дней на заливе было вроде как мглисто, и я подумал, что теперь для меня настало время выполнить мою задумку насчет старины лейтенанта Дена и Сью. Бедного старины Сью.

Тогда я достал маленькие баночки с пеплом, которые в тот день отдал мне в Кувейте генерал Шайскопф, пошел к пристани, забрался в свой старый ялик, отвязал его и погреб в бухту. Я уже рассказал малышу Форресту и Гретхен, что задумал, и они оба попросились со мной, но я сказал – нет, это я должен проделать сам, в одиночку.

– Эй, мистер Гамп, – кричит кто‑то с берега. – А почему вы один из тех новых катеров с мотором не взяли? Вам больше не надо на лодке грести.

– А мне порой вроде как нравится, – крикнул я в ответ. – Просто ради старых добрых времен.

Так я и сделал.

Все дорогу по каналу в заднюю бухточку я слышу туманные горны лодок, звон от буев и все такое прочее, а солнце садится, как огромный красный бисквит сквозь мглу. Я пригреб к новым устричным банкам у завода по переработке отходов. Все к тому времени уже разошлись по домам, а потому все это место было предоставлено мне одному – и черт побери, воняло здесь на славу!

Я немного подрейфовал по ветру, а потом чуть‑чуть подправил нос ялика, чтобы иметь больше места. Там, где по моей прикидке должны были расти самые большие и жирные устрицы, я открыл баночки и прочел короткую молитву, чтобы с Деном и Сью все было хорошо. Потом я выбросил баночки за борт в темную воду, и хотя мне в этот момент полагалось грустить, я почему‑то не грустил. Они и впрямь пришли к концу своего маршрута, как я на это смотрел. Вообще‑то я предпочел бы оставить Сью в каких‑нибудь джунглях, но здесь в округе ничего такого нет, а потому я прикинул, что устричные банки тоже отлично ему подойдут. В конце концов, он будет там с Деном, своим другом. Я наблюдал за тем, как баночки словно бы порхают ко дну, и на какое‑то мгновение они вроде как просияли мне в ответ, точно звезды, а потом исчезли.

Я развернул ялик и уже собрался было грести обратно, как вдруг услышал звон от одного из тех здоровенных буев со звуковой сигнализацией. Я поднял взгляд, и на верху буя, медленно покачиваясь взад‑вперед, сидела Дженни, красивая как всегда. Добрая старая Дженни. Похоже, она всегда оказывалась на месте, когда я в ней нуждался.

– Ну что, Форрест, – говорит она, – кажется, ты наконец‑то ко мне прислушался, да?

– Насчет чего?

– Ну, тогда. Насчет того, чтобы уделять внимание Дену.

– А, – говорю. – Угу. Думаю, прислушался. Очень славно, правда?

– Да, пожалуй, так оно и было. Тебе просто требовался человек, который бы все время повторял тебе слово «устрицы». И ты в конце концов получил картинку.

– Надеюсь, в этот раз я не напортачу, – говорю.

– Думаю, не напортачишь. Только не в этот раз.

– Ты вроде как грустная, – сказал я. – Что‑то не так?

– Не‑а. Просто этот раз может стать для нас последним, понимаешь? Я хочу сказать, по‑моему, теперь у тебя и впрямь все хорошо. И мне надо другую рыбу жарить – или устриц очищать, – если ты понял, о чем я.

– А как же малыш Форрест? Я думал, все дело в нем.

– На самом деле нет. Дело всегда было в тебе. Малыш Форрест – славный мальчик. Он сам может о себе позаботиться. А вот ты… за тобой всегда приглядывать требовалось.

– Не уверен, что я ему нравлюсь, – сказал я.

– Думаю, нравишься, – говорит Дженни. – Это просто детство. Помнишь, какими мы были в его возрасте?

– Это было очень давно.

– А как насчет Гретхен? – спрашивает Дженни. – Как там все продвигается? Ты же знаешь, я уже давно тебе сказала, что она мне нравится. Она… она настоящий человек.

– Не знаю, – говорю. – Я вроде как стесняюсь, когда ты о чем‑то таком спрашиваешь.

– Так не должно быть. В конце концов, мы с тобой свое отгуляли.

– Да, но не до конца. Я хочу сказать, это вроде как рано оборвалось.

– Так уж получается. Воспоминания – вот что главное в жизни, Форрест. Когда больше ничего не останется, воспоминания будут значить всё.

– Но ты ведь не говоришь о том, что я… что мы с тобой не…

– Как знать. Но посмотри – перед тобой еще вся остальная жизнь. И я думаю, теперь все у тебя хорошо. Не знаю, как ты это сделаешь, но не попрощаешься ли ты за меня с моей мамой и малышом Форрестом – просто своим особым способом?

– Ну да, конечно, но…

– Я просто хочу, чтобы ты знал, что я тебя любила. А еще, Форрест, что ты очень славный.

– Эй, – говорю, но когда я поднимаю взгляд, там один только здоровенный буй качается во мгле. Ничего больше. И я погреб назад к берегу.

Тем вечером я вернулся на обрабатывающий завод. Почти все уже разошлись по домам, и я вроде как бродил там сам по себе. Чувствовал я себя малость одиноко. В нескольких конторах еще горел свет – люди работали допоздна, чтобы наши дела шли успешно.

На заводе была одна маленькая комнатушка, которая очень мне нравилась. В ней мы хранили наш жемчуг. Она была не больше платяного шкафа, но внутри, вместе с разными инструментами и всяким таким, мы держали ведро. Вернее, это работники держали ведро, и в этом ведре были жемчужины.

Не особо‑то это были и жемчужины. Вот японские устрицы – те сплошь производят чудесный жемчуг. И все же довольно часто наши работники находили жемчужину‑другую, обычно какой‑то странной формы и уродливой окраски. Тем не менее к концу года накапливалось немало полезных жемчужин, чтобы получить за них достаточно наличных и устроить пивную вечеринку для рабочих бригад. А потому вот так мы и делали.

Когда я проходил мимо жемчужной комнатушки, я вдруг услышал, что оттуда доносятся какие‑то странные звуки. Я открыл дверь, а там был сержант Кранц. Он сидел на табурете, и когда я взглянул на него под светом лампочки в двадцать ватт, то увидел, что глаза у него красные.

– Эй, сержант, что случилось? – спрашиваю.

– Ничего, – только и сказал он.

– Послушай, сержант Кранц. Я много лет тебя знаю. И раньше я никогда не видел, чтобы ты плакал.

– Ну да. И больше никогда не увидишь. А кроме того, я не плачу.

– Эх‑ма. Короче, я здесь самый главный, и мое дело – знать, что не так с моими людьми.

– С каких это пор, Гамп, я стал «твоим человеком»? – говорит он.

– С того дня, как я с тобой познакомился, сержант. – И мы вроде как немного друг на друга поглазели, а потом я увидел, что большие слезы начинают бежать у него по щекам.