Мой папа – Штирлиц (сборник)

С тех пор дядя Аркаша не переступал порог нашего дома, а мы с мамой тоже к нему не ездили. И все же однажды мама сплавила меня к нему на дачу чуть ли не на два месяца, чтобы на свободе сделать ремонт. Случилось это, когда у Петьки обнаружилась аллергия на южные растения и семья по настоянию врачей стала проводить лето в подмосковной деревне Кошкино.

Это была деревня как деревня, окруженная совхозными полями, огородами, хвойными лесами и болотами. Лето в тот год стояло невероятно жаркое и засушливое. Ночью воздух зудел комарами, днем жужжал мухами, из-за марли, затянувшей и без того не слишком просторные окна, дышать в доме было нечем, но стоило на мгновение оставить дверь открытой, как раздавался грозный Петькин крик: «Старуха, дверь закрой!» Закрывать дверь бросались все находившиеся в доме женщины, кроме меня.

К тому времени из розового ангелочка Петька превратился в вождя краснокожих, или, как я говорила, краснорожих. Его золотистые кудряшки приобрели огненный оттенок, во рту не хватало нескольких зубов, от комариных укусов белая кожа покрывалась волдырями и расчесами, а от пяти минут на солнце воспалялась и шелушилась. Петька был худ, вертляв и невероятно хитер. Так же как я, он много читал, но, в отличие от меня, не Пушкина и Гоголя, а Майн Рида и Фенимора Купера. Сразу же почувствовав мою независимость, он окрестил меня бледнолицей и объявил мне беспощадную войну.

Он тайно писал в майонезную баночку, а ночью, подкравшись, выливал мочу мне под одеяло. Он привязывал мои косички к раскладушке, так что, когда я ночью вставала в туалет, раскладушка волочилась за мной, сметая на своем пути все ценные предметы. Он запускал в мои тапочки муравьев, сыпал мне в чай соль вместо сахара и натравливал на меня своих деревенских дружков, так что стоило высунуть нос за калитку, как они стаей летучих обезьян окружали меня и забрасывали незрелыми яблоками.

Я по-прежнему презирала ябед, но жаловаться на Петьку считала своим долгом. Однако ни тетя Зоя, ни баба Тошенька не верили ни одному моему слову. Чтобы показаться беспристрастными, они призывали Петьку к ответу, но он так невинно таращил свои васильковые глазки, что даже я сама начинала сомневаться в своей правоте.

Петька был хитрый и коварный враг. Делая вид, что испытывает ко мне братскую симпатию, он предлагал сыграть в домино, лото или карты, но так жутко мухлевал, что неизменно меня обыгрывал, а стоило заикнуться о нечестной игре, как он напускал на себя надменность и говорил: «Молчи, женщина». Почти два месяца я задыхалась от бессильной злобы, но кузен был непобедим. Не скрою, я обдумывала ответные демарши, но стоило на что-нибудь решиться, как его на «Скорой помощи» увозили в больницу с приступом астмы или подозрением на дизентерию.

После того памятного лета заманить меня к родственникам на дачу уже не удавалось. Да я лучше бы сгнила в пионерлагере или зачахла в пыльном городе, чем еще раз подверглась бы таким унижениям. И все же, вспоминая о детстве, я неизбежно вижу перед собой Петькино лицо и вновь мысленно отправляюсь в поход по извилистым берегам Клязьмы или в путешествие на Чистое озеро.

Каждому такому путешествию предшествовал скандал. Тетя Зоя и баба Тошенька костьми ложились, чтобы не выпустить Петьку из дома, но дядя Аркаша настаивал: «Ребенку нужно двигаться, превратили, понимаешь, мужика в комнатное растение». Авторитет у него был почти такой же, как у Петьки. Под двойным мужским напором женщины сдавались, и в доме начинались суета и бестолковщина. Они пекли, варили, жарили, сбивались с ног, собирая все имевшиеся в доме шали, пледы, плащи, зонты и резиновые сапоги, так что, когда наконец удавалось выйти из дома, процессия напоминала караван груженых верблюдов, направляющихся на другой конец света.

Впереди, в широкополой войлочной панаме, сбивая палкой лопухи, шагал Петька. За ним едва поспевал дядя Аркаша с портфелем, в котором плескалась бутылка водки, или, как он называл ее, «спутница жизни». Дальше тянулась изнемогающая под тяжестью корзин, сумок и чемоданов вереница женщин, за которыми угрюмо тащилась я, с рюкзаком, до отказа набитым пузырьками, коробочками, бинтами и пластырями, которые тетя Зоя считала необходимым всегда иметь под рукой.

Я, естественно, норовила отстать. Пока процессия двигалась вдоль пахнущей раскаленным мазутом насыпи, женщины часто оглядывались и понукали меня, но постепенно их цветастая кучка удалялись. Я видела, как она маячит у перехода через железную дорогу, но как только перешагивала через последнюю пару рельсов, женщины скрывались за поворотом, а я с облегчением сбрасывала с себя ненавистный рюкзак и прятала под какой-нибудь особо выдающейся елкой в надежде подобрать на обратном пути.

Чистое озеро с его топким дном, лягушачьими концертами, коричневой, пахнущей гнилью водой, почти сплошь затянутой кожаными листьями кувшинок, меня не привлекало. Гораздо приятнее было просто идти в одиночестве, вдыхая смолистый запах разогретой хвои и мечтая о чем-нибудь прекрасном.

О чем я мечтала? Мои сладкие грезы бесследно растворились в соленом море времени. На поверхности осталось лишь то, что меня окружало – головокружительно синее небо, похожая на колонный зал метро сосновая аллея, кудрявая бахрома лопухов и ромашки, обрамлявшая потрескавшиеся от засухи канавы, невесомое кружево света и тени, преградившая мне путь блестящая ниточка паутины. Но помимо летних запахов и ощущений были зимние: колючий и хрустящий, как иней, мох, ностальгический аромат новогодней елки и сушеных грибов.

В конце концов я добредала до озера, где меня встречали недовольные возгласы: «Наконец-то. Тебя за смертью посылать!» Однако ввиду того, что «спутница жизни» к тому времени уже тускло поблескивала в кустах, отсутствие рюкзака замечалось не сразу. На клеенке между истекающими соком помидорами и остатками пирога шныряли муравьи, в воздухе вились осы. Стоя по пояс в озере, дядя Аркаша курил и читал газету. Из-за невероятной шерстистости он напоминал дрессированного медведя, сбежавшего из цирка, но своих дурных привычек не бросившего.

Сложив с себя ношу тревог, женщины полулежали на одеялах, обмахиваясь березовыми ветками. Дядя Аркаша называл эту картину «лесбищем котиков». Раз в пять минут кто-нибудь из них привычно взывал: «Пе-е-е-е-тя-а-а-а-а!» А из ближних кустов доносилось: «Я не Петя, а Монтигомо Ястребиный Коготь».

Цапнув с клеенки кусок пирога, я удалялась и всегда пропускала момент, когда с Петькой случалось несчастье. То сухая ветка пропарывала ему щеку, то стебли кувшинок обвивались вокруг ног и он начинал тонуть в двух шагах от берега, то, прикрытая хворостом, вдруг разевала дымящуюся пасть торфяная яма, то сотнями жал впивалась в него потревоженная палкой стая диких пчел.

Раздавался душераздирающий вопль. Взрослые кидались на помощь. Вот тут-то и обнаруживалось отсутствие рюкзака. Меня трясли как липку, я молчала как партизан. Дядя Аркаша бегом относил Петьку на руках в больницу, а вот рюкзак найти так и не удавалось.

После того лета мы с Петькой долго не виделись. Будто в мутные воды Чистого озера, я погрузилась в отрочество. Мои всегдашние спутницы – мнительность и меланхолия, будто толстые стебли кувшинок, тянули меня ко дну. Непрерывные влюбленности оттеснили все прочее в самый дальний угол сознания. Несколько лет я провела в густом гормональном тумане, пока наконец с неисчислимыми физическими и эмоциональными муками не превратилась из угрюмой отроковицы в красивую блондинку с загадочными грустными глазами.

Пока сама я стремительно менялась, жизнь воспринималась мною статично. Все те же вокруг были казармы, фабрики, лозунги, очереди, неприличные слова на заборах. Все те же старики принимали парады на трибунах Мавзолея, а внутри его по-прежнему лежал тот, кто был «живее всех живых». Все те же дикторы вещали с экранов телевизоров про американскую военщину и победы социализма, все так же оптимистично солист вокально-инструментального ансамбля обещал увезти меня в тундру, а мальчишки на переменах распевали: