Мой папа – Штирлиц (сборник)

Реальность, как и в детстве, вызывала во мне горечь и тоску, но я пряталась от нее уже не в сказках, а в прекрасном мире, созданном великими писателями девятнадцатого века: Толстым, Диккенсом, Флобером, Мопассаном, Бальзаком. Собственно, мир-то был довольно ужасным. Прекрасным был язык, которым они писали. Сквозь шелест страниц до меня долетали слухи о том, что баба Тошенька окончательно рассорилась со своими и уехала жить в Кошкино, дядя Аркаша все больше пьет, а тетя Зоя жалуется, но как поживал все эти годы Петька, я не знала.

Но вот однажды нужда заставила нас поехать в Москву. После окончания школы я должна была подать документы в Московский педагогический институт. Честно говоря, хотела-то я в театральный. Но с мамочкой моей было не поспорить. Будешь учителем, как я! И все тут.

Чтобы не трястись в электричке четыре часа в оба конца, мама решила переночевать у тети Зои. В квартире все было по-прежнему. И тетя Зоя почти не изменилась. Но каково же было мое изумление, когда вместо вождя краснокожих в кухню как-то боком вошел угловатый, жутко закомплексованый прыщавый подросток, который под моим насмешливым взглядом мучительно покраснел и, промямлив что-то невразумительное, удалился. Проводив его взглядом, я улыбнулась, как генерал, обративший в бегство старинного врага.

Напрасно я торжествовала. Впереди была жизнь, к которой я была совершенно не готова. Отдавая себе отчет в том, что встречные мужчины, как по команде, поворачиваются в мою сторону, а у женщин лицо перекашивает досада, я не понимала, что это значит. Даже когда догадалась, что на меня внезапно свалилась непонятная власть, я не представляла себе, как ею пользоваться, свою привлекательность воспринимала как обузу, и потому, наверное, ничего, кроме неприятностей, она мне не принесла. Хлипкий плотик тщеславия с трудом пробивался сквозь шквал слез, бури обид, море разочарований, а долгожданная юность оказалась намного тяжелее детства и отрочества…

Господи, как давно это было! Страна, в которой мы с Петей родились и выросли, взорвалась, и, как мельчайшие частички ее плоти, мы оказались в разных концах земного шара, прожили абсолютно разные жизни, но с одинаковой силой ощущали свою сиротскую неприкаянность, независимо от того, как называлась наша новая реальность, Россия или Америка.

В детстве мы оба мечтали о свободе, но оба оказались в плену своих иллюзий, привычек, воспоминаний. Реальность оказалась чуждой и непонятной. Но каждый из нас спасался от нее по-своему.

Я бежала в мир слов и сюжетов. Хотя за окном у меня уже четверть века грохочет Нью-Йорк, в моих рассказах, как и в пору моего детства, зарастают ряской сонные озера, еле слышно стучат колеса вечерних электричек, приглушенные временем голоса из радиоточек твердят о победах социализма.

Родина превратилась для меня в дорогое, счастливое пространство, существующее исключительно в моей душе. О ней и только о ней я думаю, говорю, пишу… Но вот беда, язык моих персонажей все больше отдаляется от современного. Моим московским знакомым он кажется уже старомодным, чуть ли не нафталиновым. А я каждый раз вздрагиваю, когда в их речи выстреливают новомодные: «гаджет», «оффтопик», «ноу-хау», «маркетинг», «инаугурация», «инновация», и, как в детстве, остро переживаю свою неадекватность.

Давно нет мамы, отца, отчима. Один за другим тихо ушли из жизни мои дяди и тети, любимые актеры, писатели, друзья юности. Нет больше на свете и Петьки. Его убили на лестнице дома, в котором он жил вместе с матерью. Кто? За что? Никто никогда не узнает, потому что никому это не важно. Он жил на самом дне реальности. Чтобы спастись от нее, он кололся, пил, нюхал и глотал любую дрянь, которая на несколько часов помогала ему освободиться от сознания, а следовательно, не страдать, не каяться, не быть. В конце концов, к лекарствам ему было не привыкать. Только с годами они уже не врачевали его тело, а губили душу. Чем сильнее он хотел вырваться из реальности, тем крепче она вонзала в него свои когти.

Незадолго до смерти он сказал мне по телефону:

– Знаешь, по-настоящему свободным я чувствовал себя только в тюрьме.

Я спросила:

– Свободным от кого?

Он усмехнулся:

– Да от кого ж! От себя, проклятого.

Во время наших редких встреч я испытывала жуткую раздвоенность: любовь и отвращение, нежность и отчаяние, желание помочь и полную беспомощность. А он смотрел на меня откуда-то из предместий ада, но излучал только любовь. Со мной у него были связаны воспоминания о том времени, когда еще жива была в нем надежда, когда казалось, что все в жизни еще возможно. Последние крохи этой надежды он подарил мне. Сказал: «Пиши, пиши, женщина».

Что же мне остается? Я и пишу, пишу…

приключение@пелевин. ру

Жара, бензиновая духота, пылища. «Москва – город-курорт», – виновато шутит владелец старенького «жигуленка», вызвавшийся подвезти меня к памятнику Пушкину, но на беду угодивший в традиционную для центра полуденную пробку.

Полчаса я честно вместе с ним задыхаюсь посреди ревущего автомобильного стада, потом, убедившись, что опаздываю, расплачиваюсь и по утонувшему в тополином пуху Бульварному кольцу спешу навстречу своему «приключению». Так называю я про себя свидание с человеком, которого никогда прежде не видела и которого с невероятным трудом уговорила сегодня встретиться.

– Объясните, Оля, а на хрена мне это нужно? – любезно спросил он утром, когда в очередной раз я пыталась выцарапать у него по телефону это свидание.

Что я могла ответить? Секунду помедлив, скрыв неуверенность под обольстительными голосовыми модуляциями, я произнесла:

– Ну хотя бы потому, Виктор, что вы никогда прежде меня не видели, потому что оба мы не знаем, что из всего этого получится, потому хотя бы, что это будет в нашей скучной жизни маленьким приключением.

– Допускаю, – сказал он мстительно, – что ваша жизнь скучна, но фишка в том, что, в отличие от вас, я конкретно занят, а через неделю вообще в Индию улетаю.

– Вы что же, буддист? – не удержалась я.

– Дорогуша, на подобные вопросы я не отвечаю, – отрезал он.

– Хорошо, хорошо. Это даже не вопрос, а всего лишь невинная ассоциация, – пролепетала я, – многие мои знакомые ездили в Индию, но не было среди них ни одного индуиста или, скажем, мусульманина – все как на подбор были буддистами.

Он хмыкнул, а я продолжила:

– Вот через несколько дней вы уедете в Индию, я в Америку, а сегодня в России у нас с вами есть реальный шанс встретиться и пережить приключение, которое может быть волнующим, остросюжетным, а может быть скучным и тривиальным – это уж от нас с вами зависит. Неужели вам, как писателю, не интересно рискнуть?

– Хорошо приходите сегодня на станцию метро «Чеховская» в час дня. У меня есть кое-какие дела в центре, может быть, я и смогу выкроить для вас минут десять-пятнадцать, но предупреждаю – никаких фотоаппаратов, видео и диктофонов. Интервью я принципиально не даю и ни на какие ваши вопросы отвечать не намерен.

От огорчения в желудке у меня екнуло. Ведь изначально эту игру в приключение я затеяла, чтобы взять у самого популярного в сегодняшней России писателя интервью, заказанное мне нью-йоркским журналом.

– На «Чеховской», вероятно, будет тьма народу, не лучше ли встретиться в ресторане, – промямлила я.

– Ерунда, – перебил он, – никого там, кроме нас с вами, не будет.

– А если все же кто-то забредет, как же мы друг друга узнаем?

– Легко – я приду с большой синей сумкой и в очень красивой рубашке.