Аквариум

Я принес из кухни десять свечей, зажег их и, накапав горячий воск, поставил на блюдца. У меня нашлось только четыре подсвечника, и они уже были заняты. Она брала свечи по одной и расставляла вокруг своего кресла.

Ничего подобного я до сих пор не испытывал. Мы оба обнажены, у меня мощная эрекция, она, как мне кажется, тоже дышит учащенно, при этом мы оба спокойно и деловито, с церемониальной, можно сказать, серьезностью подготавливаем интерьер для экстаза.

— Сначала я сама, — проговорила она. — Я так давно этого хотела. Ты в тени, я на свету.

Горели уже все свечи.

— Как насчет музыки?

— Только через наушники.

— Пойдет.

Достав наушники, я надел их ей на голову и поставил «Хорошо темперированный клавир».^[54] Нажал на «старт» и снова сел на диван. Я твердо решил, что до себя не дотронусь, ведь если она хочет со мной заниматься любовью, значит, это только прелюдия и нужно сохранить силы для главного. К тому моменту я уже позабыл, что поначалу вообще этого не хотел. Теперь хотел. И потом, у нас ведь всего одна ночь. Она так выразилась, и я принял это как данность.

Джун вся отдалась музыке и стала себя ласкать. Не сводя с меня глаз. Думаю, на самом деле она не видела меня, потому что сидела в световом круге, а я смотрел на нее из темноты. При этом она гладила себя обеими руками — все тело снизу вверх. Потом одной рукой переключилась на грудь, трогая поочередно то правую, то левую — на мой взгляд, довольно грубо, — иногда пощипывая соски, а средним пальцем другой руки в это время быстро двигала у себя между ног.

Порнография, подумал я, так выглядит порнопродукция. Женщина смотрит в камеру, роль которой играют сейчас мои глаза, и работает только на нее, старается для объектива или для чьих-то глаз. Разница лишь в том, что на лице у Джун застыло выражение отрешенной, почти благоговейной серьезности, какого не бывает у порнодив. Их лицам специально с помощью косметики придают чуть ли не карикатурное, глупое и непристойное выражение. Интересно, почему я об этом вспомнил?

Руки пришлось подсунуть под себя. Сесть на них. Я не прикоснусь к себе. Продержусь.

Теперь уже не только средний, но целых три пальца исчезли у нее внутри — лишь большой и мизинец оставались снаружи. Джун подняла ноги, широко развела их в стороны, откинула голову назад, уперевшись затылком в спинку кресла, и не сводила с меня слегка прищуренных глаз. Движения ее стали быстрее, рука, гладившая груди, теперь время от времени тоже опускалась вниз, лаская то бедра с внутренней стороны, то живот, но потом снова возвращалась к грудям.

Я спрятал руки под ягодицы, но жесткая дисциплина оказалась напрасной, потому что с ее предпоследним возгласом, более всего походившим на крик ликования, мое напряжение достигло апогея, и я забрызгал все вокруг.

Неудивительно, если бы я испытал неловкость или раздражение от того, что испортил кресло, или посмеялся над своим глупым желанием во что бы то ни стало держать себя в руках, но ничего подобного не произошло. Просто из глаз потекла вдруг соленая жидкость, попадая мне на язык. Прислушиваясь к музыке, которая играла у нее в наушниках, я продолжал сидеть на своих стиснутых руках и боролся с желанием сомкнуть веки. Не хотел пропустить последней сладкой дрожи, которая пробежит по ее телу.

Глаза Джун были широко открыты и смотрели на меня. Наконец ее руки и все тело успокоились: она лежала, раскинув ноги и тихо вздыхая. Она сняла наушники и положила их рядом с собой. Когда я встал, чтобы выключить музыку, Джун спросила:

— Ты плачешь?

Я молча кивнул.

После того как мы навели порядок и приняли ванну, решив не одеваться, Джун, по-прежнему обнаженная, принялась бродить по квартире с бокалом вина и пепельницей в одной руке и сигаретой — в другой.

— В самом деле у тебя очень красиво, — крикнула она из спальни, и я услышал, как звякнул, ударившись о пепельницу, бокал. — Да ты художник!

— Нет, — пробормотал я так тихо, что Джун не могла услышать.

Внезапно она появилась в дверях.

— Как тебе вообще удается ходить после того, как ты несколько месяцев просидела в инвалидной коляске? Мышцы быстро атрофируются.

— Я каждое утро их тренировала. Наклоны, упражнения на растяжку и все такое. В ванной.

Джун приблизилась к письменному столу, поставила на него пепельницу и бокал, села на мой стул и сказала:

— Барри, все, что я писала о своих чувствах, правда. Я просто схожу с ума от мысли, что мы не можем быть вместе.

— Стоит только захотеть.

— Я нужна ему. Это мой долг.

— Ты ничего ему не должна. Абсолютно. Разве что пару раз стукнуть его ниже пояса, если, конечно, он — мужчина. Или шестнадцать часов лупить по щекам.

— Не стоит говорить об этом. Ты ничего не понимаешь.

— Понимаю. Просто я иного мнения.

— Давай прекратим.

Она держала в руках фотографию Шейри.

— Это твоя любовь?

— Да.

Джун долго разглядывала ее лицо.

— Оказывается, я все-таки ревную.

Я ничего не сказал. Она знает, что Шейри мертва. К тому же у нее нет никакого права ревновать, раз она собирается жить со своим увечным танцором.

— Знаю, — вздохнула она. — Ни повода, ни права, ни надежды. И во всем виновата я сама.

Я сидел на диване и наблюдал, как она рассматривает поверхность стола, нехотя отпил глоток вина. Джун положила фотографию на письменный стол лицом вниз.

— Ты ведь не презирал меня? — спросила она. — Когда я это делала? Не презирал, правда? Ты хотел меня.

— Да.

— И было здорово. Мне не нужно… Мне не нужен никто, кто стал бы насмехаться надо мной. Теперь я это осознала — благодаря тебе.

Потом мы лежали в постели, держась за руки. Я чувствовал страшную усталость.

— Спи, — ласково произнесла Джун, — спокойной ночи. Посмотрим, что нам еще готовит эта ночь.

Прижавшись к ее спине, я пошутил:

— Надеюсь, что не буду храпеть. Я ведь не знаю, храплю во сне или нет.

— Храпи. Тебе все можно.

Утром я услышал, как за окном ворковали голуби, а в ванной лилась вода. Ночь прошла без всяких сюрпризов.

Джун вышла из ванной одетая. Я сварил капуччино и нарезал хлеб. Она жадно хлебнула, обожгла язык, откусила от ломтя сухого хлеба и достала из пачки сигарету. Мы оба ощущали неловкость.

Я старался на нее не смотреть, хотя мне очень хотелось. Джун — женщина, которую я в течение нескольких месяцев видел лишь в инвалидном кресле и о которой все время думал, сидела рядом со мной, полная сил и энергии. Она могла бы жить, как ей хочется, быть счастливой, она была свободна и любила меня. Но она зачем-то хотела вернуться в свой кошмар.

Потушив сигарету, Джун неожиданно спросила:

— Отнесешь меня наверх?

Наверное, я уставился на нее в недоумении. Словно смысл ее слов не дошел до моего разума. Это продлилось несколько мгновений, потом она подняла глаза, посмотрела на меня и пояснила:

— Я продолжу, пока он не выйдет из больницы.

Я пребывал в полной растерянности.

— Отсюда или от порога? — уточнил я, будто это что-то меняло и было действительно важно, с какого именно места начать осуществлять ее бредовую затею.

— Можно и от порога.

Задача оказалась не из легких. Пришлось останавливаться внизу, чтобы передохнуть, потом еще раз, перейдя через улицу, затем на втором этаже ее дома и на четвертом, а в последний раз — перед самой дверью. Оперировали меня всего десять месяцев назад. Достаточный ли это срок? Вдруг разойдется какой-нибудь шов?

Джун держалась стойко — не помогала мне. Каждый раз, останавливаясь, я сажал ее на пол, а когда дыхание восстанавливалось, снова поднимал на руки. То, что я прошел это испытание, казалось мне чудом.

А это было испытание, не что иное. Хотела ли она проверить мою преданность, или мою готовность последовать за ней в ее абсурдный мир, или просто мою физическую силу — не знаю, но она меня проверяла. Распахнув дверь, я внес ее в квартиру и посадил в инвалидное кресло. Я задыхался.