Аквариум

— Что вы здесь делаете?

Обращались явно ко мне, потому что никого другого поблизости не было. Я увидел мать Шейри.

Приложив ладонь ко лбу поверх глаз, чтобы защититься от солнца, она внимательно смотрела на меня, остановившись метрах в двадцати.

— Это вы? Барри из Берлина?

— Да! — гаркнул я, вставая во весь рост.

Мне стало страшно. Я подумал, что она надает мне пощечин или закричит: «Лучше бы вы никогда не приезжали сюда!» Мать Шейри имела право. Я стоял с черными от земли руками и испачканными коленками, не произнося ни слова. Вдруг женщина повернулась и зашагала прочь, к выходу. Но через несколько шагов вновь изменила направление и двинулась ко мне. Она шла так быстро, что у меня не осталось времени на размышления.

Остановившись прямо передо мной, она посмотрела мне в глаза. Я затараторил без остановки, объясняя, что этот негодяй посадил на могиле розовый куст, мне пришлось выдернуть его и засадить дыру анютиными глазками, хотя я понятия не имею, как их следует сажать, ибо никогда не занимался садоводством, но я, мол, старался изо всех сил и надеюсь, что цветы приживутся. Я говорил и говорил, а мать Шейри молча смотрела на меня.

— Не хочу вас здесь видеть, — произнесла она, по-прежнему не сводя с меня глаз, когда я закончил свою тираду.

Я не ответил. Не знал, что ответить. То есть знал, конечно: я, дескать, имею право тут находиться, и она не должна меня прогонять. Но мне не хотелось становиться между ней и ее покойной дочерью.

— Чего вы хотите? Вам полегчало, оттого что вы приехали?

Голос ее звучал сухо и хрипловато, словно она впервые заговорила после долгого молчания.

— Не знаю, — признался я, ощутив в горле ком. Вдруг заболели глаза, по телу пробежала дрожь. Но я не двигался с места.

Она первой отвела взгляд. Сделала движение, словно собиралась уйти, но, не закончив его, выпрямилась и подняла голову. Глядя не на меня, а куда-то вдаль, поверх могил, но обращаясь именно ко мне, сказала:

— Санди была бы рада, что вы наконец приехали.

Я издал какой-то ужасный звук — взвыл по-волчьи или по-собачьи, — не контролируя себя. Из глаз полились слезы. Я ничего не видел. Закрыл лицо руками и почувствовал, что Аннергет меня обнимает. Она прижала меня к себе, мои локти уткнулись ей в грудь, и вздохнула:

— Я не имею права вас прогонять.

Мы сидели в ее покосившемся от времени и ветров домике. После того как я снова пришел в себя, а два последних кустика анютиных глазок заняли свое место, Аннергет привела меня домой, усадила на диван, сварила кофе и заставила рассказать все, что произошло в моей жизни со времени аварии. С тех пор как я очнулся в клинике и до выписки, включая окончательный, не слишком страшный диагноз и необходимые реабилитационные мероприятия.

— Пару раз я подумывала съездить в Тюбинген, — вдруг прервала меня Аннергет, — но не понимала, зачем мне это нужно. Чего я больше хотела — ударить вас или утешить? Я сама не знала. И поняла бы, только на самом деле приехав.

Мне показалось, что я снова заплачу, но на этот раз удалось взять себя в руки. Я продолжил, а когда добрался до визита Шпрангера и Лассер-Бандини, она заметила:

— Они и ко мне явились, но я вышвырнула их вон. Бог не может требовать от меня, чтобы я простила этого типа.

— Вы верите в Бога?

— Теперь да. Поневоле.

А потом сама стала рассказывать:

— Я всегда знала, что рано или поздно детей придется отпустить, и готовилась, только вот представляла себе это совсем не так. Отпустить же детей из жизни, навсегда, — невыносимая тяжесть. Теперь я и этому научилась. Пришлось. Каждый день хожу на их могилы: Бертрам похоронен на том же кладбище. Я часто разговариваю с ними. Мне казалось, что розовый куст — подарок Матиаса. Если бы я знала, что его посадил убийца, сама бы его вырвала. — Аннергет замолчала, глядя на свои колени. Потом предложила: — Переночуйте здесь. Б комнате Санди. Пожалуйста.

— Последние два дня были, наверное, самыми счастливыми в ее жизни, — проговорила Аннергет, держа меня под руку.

Мы прогуливались по узкой дорожке, которая вела через лес и поле к автомагистрали.

— Помню, она так громко закричала, что сперва я решила, будто с ней что-то случилось, но потом вихрем слетела вниз с возгласом: «Он позвонил! Мама, я ушам своим не верю, он позвонил!» Санди чуть не свалилась с лестницы от радости, она была влюблена. Мне даже пришлось ее успокаивать, так она разошлась. Думаю, она впервые влюбилась по-настоящему.

Я ничего не ответил. Прижал к себе ее ладонь, молча глядя вперед. Мы прошли еще несколько метров, и только потом мне удалось произнести:

— Со мной было то же самое.

Мы уже приближались к мосту, когда она сказала:

— Люди всегда все опошляют. Самое хорошее и самое плохое.

— Да, — согласился я. — Нужно родиться поэтом, чтобы удержаться от пошлости.

— Когда умирает единственная любовь или дочь, поэтам приходится ничуть не лучше, чем нам.

Пройдя под мостом, мы двинулись в обратный путь. Я узнал место: мы проезжали здесь с Шейри на мотоцикле.

— Санди наполовину итальянка, — заметила вдруг Аннергет. Теперь мы просто шли рядом, держа руки в карманах. — Я никогда ей не говорила. Она думала, что ее отец — некий Генрих Штейле из Вюрцбурга. На самом деле он был только отцом Бертрама. Кстати, Генрих тоже не знал, что я повесила ему на шею Санди без сяких на то оснований. В наказание. Когда он начал встречаться со мной, у него уже была семья в Вюрцбурге. После расставания я не хотела брать от него денег: только не от этой свиньи! Но платить алименты он был обязан. Прекрасный Генрих! С ее настоящим отцом я провела всего четыре дня. Возможно, это и была моя большая любовь. Валерио. Фамилии я не знала.

— А почему вы ей не рассказывали?

— Не знаю. С тех пор как она умерла, я все время задаю себе такой вопрос и считаю это чуть ли не предательством по отношению к ней. Но пока она была жива, мне казалось, я поступаю правильно. Может быть, просто трусила. А еще боялась, что она возьмет кредит в каком-нибудь банке, чтобы вернуть господину Штейле выплаченные алименты. Она была на такое способна. Необычная девочка. Настолько честная, что иногда делалось страшно.

В комнате сохранился запах Шейри. Или мне просто хотелось, чтобы так было, и я уговорил свой мозг напитать воздух ароматом, которого на самом деле там быть не могло, и теперь явственно ощущал его. Запах крема, мыла, духов.

Аннергет ушла, закрыла за собой дверь, и я стоял в комнате, не решаясь присесть на кровать или выцветшее темно-красное кресло. Я огляделся.

Здесь прошла часть ее жизни, запечатленная в молчаливых предметах. Будь Шейри жива, она рассказала бы мне, что связывало с ней эти вещи. Откуда взялись маленький плюшевый жираф, косоглазый медвежонок, шкатулка в форме сердечка из кондитерской Боймера. Синие колонки и потертый усилитель раньше, наверное, принадлежали ее брату. Два букета засушенных цветов, чаша, наполненная монетами и пуговицами, пара сотен пластинок и дисков, которые я не стал изучать, опасаясь, что наши с ней вкусы могли оказаться либо чересчур сходными, либо слишком различными, очень много книг — целая стена, плексигласовый телефон, на столе — письменный прибор, почтовая бумага, конверты и старенький компьютер «Атари». В комнате не нашлось ни одной куклы. Я не заглядывал ни в ящики, ни в шкафы. Если бы у меня в руках оказалось ее белье или одежда, я ощутил бы стыд или попросту зарыдал. Я разделся, потушил свет и лег в постель.

В этой самой комнате, где на стенах висят постеры с портретами Крисси Хинди, Лори Андерсон и Энии,^[51] она бы спала со мной. На кресле в беспорядке валялась бы наша одежда, а мы вместе смотрели бы через маленькое окошко на сосны.

Все, что я собирался сказать ей на могиле, я мог теперь прошептать в ее подушку. Первым делом пообещал съездить во Флоренцию. Потом отвлекся, думая об Аннергет и ее мужестве, о Джун, на которую мне так хотелось взглянуть, о желтом пятне анютиных глазок на могиле, о школьницах в кафе для тинейджеров, о Лассер-Бандини, катившейся по лестнице вниз: в ее глазах я прочитал не только панику, но и своего рода разочарование, вызванное моей несговорчивостью. Надо было влепить ей пощечину.