Аквариум

Джун просидела четыре, а то и все пять часов у окна, глядя прямо в мои окна и левой рукой машинально царапая правую выше локтя, — должно быть, уже расчесала до крови. И тогда я сдался. Была почти полночь.

Сначала я хотел просто включить свет и встать перед окном, чтобы она меня видела, потом в голову пришла другая идея. Я достал из ящика красный маркер и написал на стене:

ШЕСТОЙ ЭТАЖ СЛЕВА

Включил свет и подошел к компьютеру. Ждал. Потом вдруг вскочил со стула и помчался в спальню. Вытащил из шкафа костюм и переоделся. И снова стал ждать.

Зазвонил домофон. Я нажал на кнопку, не спрашивая, кто там, и открыл дверь. Снова ожидание.

И она вошла. Сначала Джун лишь часто дышала и растирала бедра, потом наклонилась, массируя икры. Преодолеть шесть этажей вниз и шесть вверх на ногах, которые не двигались целый день, — неудивительно, что ей было больно.

Затем Джун выпрямилась и посмотрела на меня.

— Ты был на вечеринке, — тихо произнесла она.

Я кивнул, обошел ее и запер дверь.

— Сядь, — предложил я. — Выпей что-нибудь. Будь как дома.

Она молча продолжала стоять.

Оставив ее одну, я прошел на кухню и принес бутылку вина и два бокала. Джун ходила по комнате.

Усевшись на диван, я откупорил бутылку и разлил вино в бокалы.

— Я использовала тебя, — проговорила она, устроившись в кресле и взяв бокал.

— Посвежее новостей нет?

— Если будешь сдерживать свой сарказм, я попытаюсь не распускать нюни, договорились?

— Постараться, конечно, могу, но результат не гарантирую.

— Это и есть сарказм.

Меня взорвало:

— Джун, не добивай! Я и так почти раздавлен. Трудно ударить меня сильнее, чем это сделала ты. Я имею право на сарказм.

Она едва заметно улыбнулась, но ее большие глаза оставались серьезными. Улыбались только губы.

— Постараться, конечно, могу, но результат не гарантирую.

Ни слова в ответ.

— Неправда только то, что я парализована, а Калим мертв, — сказала она, скользя взглядом по поверхности стола. — Остальное — правда.

Молчание.

— Я использовала тебя, потому что иначе бы не справилась. Заметив, что ты за мной наблюдаешь, я поняла, что выдержу. Возможно, я приняла экстремальное решение, но твердо решила жить на колесах столько времени, сколько Калим пробудет в больнице, и записывать, что я при этом чувствую, а потом взять на себя заботу о нем. На самом деле парализован он, и ему предстоит провести остаток жизни в инвалидном кресле.

Мне казалось, что все уже потеряно, и я распрощался со всеми надеждами, связанными с Джун, но когда услышал, что Калим жив, это было как удар в солнечное сплетение. Не знаю, что отразилось у меня на лице, но, похоже, Джун догадалась о моем состоянии и прошептала:

— Боюсь тебя потерять…

Тишина, царившая в комнате, стала невыносимой.

— Как ты себе представляешь дальнейшую жизнь? — произнес мой голос.

Слова прозвучали как-то жалобно.

— Не знаю. Придется заботиться о нем. Я виновата в том, что он парализован. Превратила танцора в инвалида. Я не могу его оставить.

Я только качал головой, не глядя на нее. Говорить я не мог, лишь стоял и качал головой. Будущее Джун, каким она его нарисовала, показалось мне ужасным: провести остаток жизни с чудовищем в инвалидной коляске, забыв, что он сам ее до этого довел. Если уж кто и виноват в случившемся, то только он сам. Уж никак не Джун.

— Он не оценит твоей самоотверженности, — вырвалось у меня.

— Давай займемся любовью, — внезапно предложила она.

На нее смотреть было невыносимо, наверное, в моих глазах отражалось все, что я чувствовал: страх за нее, сострадание, печаль о ее загубленной жизни и бессмысленная ярость. К чему или кому, я не знал.

— У нас только одна ночь, — вздохнула Джун.

Она лежала в ванне и каждые две минуты тихо спрашивала:

— Барри, ты тут?

— Да, — всякий раз отвечал я, по-прежнему сидя на диване. Свет был погашен, только две свечки стояли возле меня и две — на краю ванны.

После того разговора мы молчали около получаса. В какой-то момент Джун встала и выключила свет. И вдруг в темноте — в слабом отсвете уличных фонарей мы лишь угадывали силуэты друг друга — молчание из душераздирающей, наполненной страхом и тоской тишины превратилось в покой, испытанный хоть однажды теми, кому удавалось выплакаться до конца. И мы молча пришли к соглашению: у нас только одна ночь.

— Можно принять ванну? — спросила она, и я встал, чтобы пустить воду и достать полотенца. Принес две свечи. Джун была уже в нижнем белье и стягивала через голову маечку.

Я оставался на диване, каждые две минуты подтверждая свое присутствие и не пытаясь привести в порядок собственные мысли. Они перескакивали с одного на другое, путались, распадаясь на части, как утратившие реальность обломки рухнувшего во время взрыва дома. Здесь рука куклы, там — дверная ручка, фрагменты человеческого тела, а над ними — неповрежденный камин.

Я не знал, буду ли заниматься с ней любовью. Кажется, я этого не хотел. Меня ведь словно выпотрошили: шок от лжи, ужас от того, что Калим жив и она хочет остаться с ним, ощущение собственного бессилия. Как можно заниматься любовью, зная все? И каким, интересно, образом она собирается меня не потерять, живя с этим мерзавцем? Тайная переписка? Нет, все имеет предел.

Вялый, опустошенный — гнева уже не было, не осталось и сарказма, — во мне больше не было души. Душу вынули. Как внутренности из дохлой рыбы. Джун отправила меня в нокаут, я приземлился головой прямо на камень, и она вытащила из меня душу. Ей нужен был свидетель! Но и я хорош! Не пялься я на чужие окна — не попался бы на крючок.

Мне нравился голос Джун. Даже когда все, что она говорила, казалось беспомощным, мелким, голос ее звучал чисто, с легким отзвуком хрипоты, — он брал меня за сердце. От Джун исходил аромат гордости. Запах спокойной независимой женщины. До сих пор мы ведь ни разу не коснулись друг друга.

— Барри?

— Я здесь.

— Твой голос звучит именно так, как я себе представляла.

— Хочешь еще вина?

— Да.

Волосы у нее на лобке были темно-русыми. Гораздо темнее, чем на голове. Честно говоря, я вовсе не хотел туда смотреть, но это было невозможно. Да и потом, она лежала, не таясь, обнаженная в прозрачной воде, хотела заниматься со мной любовью, несколько недель ясно давала понять, что ей нравится, когда я на нее смотрю. Груди у Джун были довольно большими и круглыми, слишком крупными для ее стройного тела, а пупок — очень глубоким. Как раз для моего большого пальца.

— Мне хочется, чтобы ты считал меня красивой, — произнесла она, заметив, что я ее рассматриваю.

— Ты красивая, — ответил я.

И вышел из ванной.

* * *

Наверное, я и вправду был совсем обессилен, потому что, когда она вышла из ванной, я уже спал. Джун встала передо мной, и я вскочил. Она была обнаженная.

— Можно тебя раздеть?

И она начала меня раздевать. В полумраке — только за спиной у нее горели две свечи — кожа ее мерцала, и я смотрел, как движутся ее груди, пока она деловито освобождала меня от одежды. Впервые она касалась меня. Ребрами я чувствовал ее соски, когда она стягивала с меня пиджак. Потом стала расстегивать пуговицы на рубашке — сверху вниз. Она вытащила ее из брюк, чтобы добраться до нижней пуговицы, и, касаясь меня ладонями, сняла окончательно. Я покрылся мурашками, ощутив возбуждение.

— Вот и славно, — сказала она и, сняв с меня футболку через голову, расстегнула пояс и принялась за пуговицы на брюках.

Она действовала осторожно, стараясь не причинить мне боли: расстегнула молнию, подцепила большим пальцем трусы и вместе с брюками стянула вниз. Я перешагнул через них, словно маленький мальчик, которому мамочка сейчас наденет пижаму. И по очереди поднял ступни, чтобы она могла снять носки. Закончив эту операцию, она села в кресло.

— У тебя есть еще свечи?