Победителю достанется все

Здесь было спокойнее, тише, свет под более низким потолком казался ровнее и мягче. Секция тканей. Мужская мода. По упругому ковровому полу он медленно шагал мимо невысоких вешалок — пиджаки, рукав к рукаву, плотно сомкнутый строй без тел и голов коричневый, серый, темно-синий, черный. Вкрадчивый удар гонга — и женский голос назвал еще какую-то цифру. Туман, замутивший сознание, становился все более непроницаемым. И в гуще его тлела крохотная искорка страха, которая мгновенно вспыхнет жарким пламенем, если кто-нибудь на нее подует, если подойдет к нему, например, один из тех продавцов, что якобы беседуют друг с другом в глубине секции. А видят ли они его вообще? Попадая в их поле зрения, он и сам себе кажется бесплотным. Куда бы это ему направиться? Прямо впереди две женщины самозабвенно рылись в грудах разложенного на прилавке трикотажа. Они даже внимания не обратили, когда он присоединился к ним. В руках у него очутилась желтая майка с надписью. Он свернул ее, но, когда одна из женщин подвинулась ближе, снова положил на прилавок. Ошибка. Зря он это сделал. Для виду перебирая майки, Кристоф наблюдал за женщинами. Вот одна бросила рыться и ушла. Вторая стоит как раз против него. Он нерешительно зашагал прочь. Походя цапнул с какого-то прилавка темно-синюю вязаную шапку, некоторое время совершенно открыто нес ее в руке и только потом уронил в сумку.

Теперь он поднялся на третий этаж, где торговали музыкальными кассетами. По дороге подвернулся ящик с керамическими, в форме медалек, вешалками для полотенец, он прихватил одну. Кассеты лежали в разделенном на четыре отсека «корыте», а под потолком, должно быть, запрятана телекамера, которая приглядывает за всем этим хозяйством. Возле классической музыки, кроме него, не было ни души; он выбрал себе Пятую симфонию Чайковского и «Времена года» Вивальди — то и другое лежало сверху. Пока что он самый обыкновенный покупатель, в том числе и для служащего, который следит в диспетчерской за экранами и, быть может, ненароком увидел сейчас его пальцы, схватившие еще одну кассету — «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Пока что вне подозрений, он направился к кассе, где как раз ждали своей очереди два покупателя. Кристоф сунул руку с кассетами в боковой карман куртки и прошел мимо. Неужели продавщица проводила его взглядом? Сделала кому-то знак? Страх разгорался, лишь с большим трудом Кристоф подавил желание обернуться. Уже спускаясь на эскалаторе вниз, он наконец-то почувствовал облегчение, клещи страха разжались, и кассеты скользнули в сумку.

Нет уж, сейчас или никогда, думал он. Пока не сделаю — не уйду! Уйти можно, только заполучив что-нибудь особенное. Я должен, я хочу это сделать! Разживусь чем-нибудь особенным — и все, конец, больше красть не стану. Ни-ни! Он думал об этом как об избавлении, которое совсем близко, твердил в уме будто договор, подписанный не только с собственным его «я», но и с судьбою. Еще разок — и свобода. Сожгу весь хлам или закопаю, никто даже и не узнает.

Никто. Этот тяжкий гнет, страх, стыд — все кончится.

Он кружил по магазину, сердце чуть не выпрыгивало из груди, глаза искали и ничего почти не видели. На полках, прилавках, вешалках громоздились кипы товаров, но не было среди них такого, что принес бы ему избавление. На секунду он закрыл глаза, чувствуя, что безнадежно запутался. Потом велел себе: очнись! Молодая женщина с длинными черными волосами обогнала его и неторопливо пошла дальше. Он тащился за нею до мебельной секции, где она задержалась, рассматривая набор кресел. Рядом, в других креслах, сидела пожилая супружеская чета, продавец оформлял им заказ. Кристоф прошел мимо и очутился среди антикварной мебели; стеклянные горки, серванты, комоды, небольшие секретеры, на которых поблескивает серебро — подсвечники и еще блюдо с пластмассовыми яблоками и гроздью винограда. А что это вон там, на комоде? Миленькая вещица — миниатюрная серебряная чаша, а в нее вставлена еще одна, из кобальтового стекла. Сверкающая безделушка так и просилась в руки. Возьми меня. Это я. Я тебя расколдую. На столе лежал каталог выставленных предметов. Ага, вот: «Сахарница. Англия, ок. 1910 г. Цена — 185 марок». Он здесь один, за шкафами его наверняка не видно. А ведь где-то обязательно прячется телекамера, но где — разве сразу найдешь? Он замер, не в силах шевельнуться, будто прикованный к полу внимательными, настороженными взглядами невидимых наблюдателей. Ну, давай! — скомандовал он себе, стараясь превозмочь оцепенение. Но рука уже сама услужливо подхватила вазочку и отправила ее в сумку, тщательно, без спешки прикрыла вязаной шапкой. Он неторопливо прошел мимо продавца, мимо супружеской четы, мимо женщины с длинными черными волосами, все дальше, дальше, будто сквозь шуршащее, красочное марево. Задел кого-то плечом. Служащий магазина, на лацкане пиджака — плакетка с фамилией. Прошу прощения! Нет, это, конечно, чересчур — просить прощения! Но он нуждался в прощении. Служащий был уже далеко, наверное спешил по важному делу. Мир снова распахнулся перед Кристофом, он снова воспринимал окружающее.

Вот лестница, можно спуститься вниз. Гулкий, мелодичный звук гонга. Приветливый женский голос объявил о новых распродажах. В нижнем этаже мерцали над сонными куклами-женщинами хрустальные люстры, а вон там, за прилавками и стояками, выход на улицу, где все еще как бы в дальней дали, точно призраки, шли люди. Быстрей! Нет, идти спокойно. И быть начеку. Расслабиться можно, когда выйдешь отсюда и затеряешься в толпе, которая так легко, так отрешенно проплывает мимо. Почему люди вокруг двигаются медленно, будто во сне, будто на них наслали чары, которые мало-помалу заставляют замереть все и вся? Лишь сбоку пробивался сквозь толчею какой-то мужчина, стремясь раньше его добраться до двери. А второй — он чувствовал — был у него за спиной. Спокойно! Спокойно! Как ни в чем не бывало идти дальше! А теперь, быть может, свернуть налево и что-нибудь купить. Расческу! Ему нужна расческа. Да он еще много всего купит, чтоб выиграть время, а потом вдруг раз — и исчезнет. Покупать разрешается. Здесь положено покупать. И мешать человеку при этом нельзя. Пока делаешь покупки, ты в безопасности. А сумку можно где-нибудь «забыть» и тем самым показать, что... Ведь все это ему совершенно без надобности. Он... просто... он скажет им, объяснит...

Они приближались, и на их лицах было написано: мы все знаем, и ничего ты нам не объяснишь: и хотя внешне они были очень разные, но действовали явно сообща. Черноволосый шел за Кристофом по пятам и теперь нагнал его, а второй, крупный блондин, голубоглазый, с узенькой белесой полоской усов на верхней губе, заступил ему дорогу и тихо, с вежливостью, в которой таилась угроза, проговорил:

— А теперь пройдем-ка с нами в контору, покажешь, что у тебя в сумке.

И это, в отчаянии думал он, это, наверное, лишь начало светопреставления. Сейчас он непременно упадет, рухнет, и все исчезнет. Ну, сейчас! Пожалуйста! Помогите! Но мир не шелохнулся. И все вокруг как ни в чем не бывало спешили по своим делам.

Она все еще не поняла. Полицейские? В их доме? Из-за Кристофа? Должно быть, тут какая-то ошибка. Элизабет растерянно улыбнулась Альмут, которая, как и она сама, едва успела снять пальто. Они только что вернулись с кладбища и собирались пить чай. У тротуара на их улице стоял зелено-белый патрульный автомобиль. Она даже внимания на это не обратила. Полиция, конечно, существовала, но где-то там, далеко — на дорогах, в кино, в газетах; в ее жизнь полицейские не вторгались. Но пока она искала в сумочке ключ от входной двери и, как назло, замешкалась, из полицейской машины вылезли двое мужчин и с неторопливой целеустремленностью направились прямо к ней, и у нее сразу же, без всякой причины, екнуло сердце.

Они приехали из-за Кристофа. Нет-нет, он жив-здоров. Они хотели бы побеседовать с нею наедине.

Это явное недоразумение! — вот о чем пыталась сообщить Альмут ее улыбка, и соседка, одобряюще и заговорщицки улыбнувшись в ответ, прошла в гостиную.

Итак, речь шла о Кристофе?