Победителю достанется все

Глубокой ночью, как по команде, завыли собаки. Сперва громко, испуганно, то сбиваясь на скулеж, то разражаясь возбужденным хриплым тявканьем, в котором словно бы звучало: мы знаем, случилось неотвратимое. Потом их вой стал протяжным, жалобно-тоскливым, и в домах-новостройках по ту сторону парковой ограды все больше народу просыпалось от чуткого сна, люди закрывали окна спален, затыкали уши, а некоторые, пожалуй не отдавая себе отчета, откуда берутся волнение и жадное любопытство, с замиранием сердца прислушивались, ждали, возобновится ли вой, когда псы на миг умолкали, вернее скулили чуть слышно, и, скорей всего, сновали по темной вилле, обнюхивая углы либо ища выход из заточения, затем один из них опять начинал выть, и второй тотчас же подхватывал протяжную жалобу — рыдающие, стонущие звуки, стремящиеся высвободиться из тисков неведомого страха, нарастающие волной и снова бессильно опадающие. Наступило утро, а вой не утихал, и когда Элизабет, которую ни свет ни заря подняли с постели возмущенные телефонные звонки, подъехала к вилле и вышла из машины, она сразу услыхала вопли собак — отчаянные, призрачные голоса-узники, поминутно срывающиеся на измученный плач.

Она поспешила одеться и выехала на виллу не от дурных предчувствий, просто хотела навести порядок и уже к завтраку вернуться домой. Но с того мига, как она отперла дверь и собаки, чуть не сбив ее с ног, выскочили с визгом на улицу, однако буквально через минуту возвратились и побежали по лестнице наверх, сердце у нее глухо забилось, переполненное страхом. Она еще не догадывалась, что ее ждет. Ведь пока она торопливо поднималась по ступенькам и шла за скулящими псами по длинному коридору второго этажа в комнату Рудольфа, в душе у нее свершалось обратное движение — она отступала назад, убегала все дальше прочь и на пороге комнаты пришла к состоянию какой-то нечеловеческой беспристрастности и пустоты.

Рудольф застрелился. Выстрел отшвырнул его головой в угол кровати, к стене, рядом валялось ружье, глаза самоубийцы были широко раскрыты, пуля начисто снесла ему затылок, и на обоях, как нимб мученика, расползлось багровое пятно. Поглядев на босые ноги брата, она поняла, что он запихнул дуло в рот, а курок спустил пальцем ноги.

За этим пониманием, наверное, и прячется кошмар. Или это и есть кошмар — смотреть в полной бесчувственности и лишь твердить себе, что теперь уже поздно, поздно? Быть вот так отрезанной от всякого прощения? Вот так стоять под взглядом этих неподвижных глаз, которые ждали ее, а теперь навек угасли, остекленели, лишь безмолвно вопиет кровавый провал рта.

Она не смела ни повернуться спиной, ни подойти ближе к распростертому телу и изуродованному черепу. Рудольф, звенело в мозгу. Но мертвый будто и не принимал этого имени. Он был никто. Неприметно, ни на миг не прекращаясь, свершалось в нем преображение. Смерть, запечатав изнутри его глаза, теперь овладевала им все больше. Элизабет вынесла себе приговор — посмотреть на него. Он лежал, неумолимо, отрешенно, в холодной каменной отчужденности, которая еще яснее, чем леденящий ужас, говорила: возврата нет. Его время, так и прошедшее мимо нее, истекло.

10. Год на исходе

Словно бы после чудовищного громового раската как-то вдруг наступила тишина. Рудольфа похоронили рядом со старым Патбергом, на фамильном участке.

На похороны никого не приглашали, а в объявлении, напечатанном в местной газете, просили не слать ни букетов, ни венков и воздержаться от визитов соболезнования. Пастор — он с тактичностью сообщника принял крупное пожертвование на ремонт своей церкви — был тот же, что хоронил Патберга-отца. Только на сей раз он, учитывая пожелания семьи, ограничился литургическими формулами и обрядами и словом не обмолвился о личности покойного, что, без сомнения, было намного лучше и достойнее. Они пришли вшестером — жиденькая группка людей за спиной у пастора, который молился, устремив взгляд в отверстую могилу.

Ютта с Андреасом оставили своих девочек дома, Кристоф свалился в жестоком гриппе. Лотар примкнул к провожающим на правах старого друга семьи, но прямо с кладбища уехал к себе в контору. По настоянию Элизабет на траурной церемонии присутствовала и Альмут Вагнер. Вернувшись с кладбища, она поддалась на уговоры и зашла выпить чашку бульона, но уже полчаса спустя, когда в мучительно-тягучей беседе повисла пауза, под каким-то предлогом поспешила распрощаться.

Они остались вчетвером и тотчас же завели разговор о вилле. Все прочие темы для них, казалось, иссякли, и от этого они впали в холодную рассудочность и как будто бы могли теперь помыслить и сказать буквально все. Виллу можно выставить на продажу, можно отремонтировать и попытаться сдать в аренду, можно снести и выстроить на ее месте большое конторское здание. Одного нельзя — отбросить все эти варианты и ничего не делать.

Фогтман в эти дни наблюдал за женой с затаенным беспокойством и постепенно проникся восхищением перед той спокойной, сдержанной сосредоточенностью, с какой она делала и говорила все что нужно. Это она решила, что обезумевших собак необходимо усыпить. Она же набросала короткие, скупые строки извещения о смерти и по телефону передала его в газету, произнося слова бесстрастно и отчетливо. Но после похорон, когда они обсуждали с Юттой и Андреасом дальнейшую судьбу виллы, он начал догадываться, что поразительное спокойствие Элизабет идет не от твердости характера, не от душевной стойкости, а от внутренней пустоты. Ему бросился в глаза рассеянный, суетливый жест, который она повторяла вновь и вновь: проводила кончиками пальцев по лбу и виску, будто смахивая что-то. Вернее, даже не смахивая, а безотчетно выискивая, нащупывая. Она не ощущала самой себя, не могла себя найти. Собственное тело, собственный облик казались ей чужими.

Фогтман подпер голову руками и спрятал лицо в ладонях. Что с ним происходит? Нервы, что ли, расходились? — подумал он.

Да-да, нервы, но это же не объяснение. Это следствие, и только... выражение чего-то иного, в чем он себе не признавался. Такое безразличие одолевало его, такая подавленность. Он был точно парализованный. Впереди никакого просвета — сплошь нерешенные проблемы, горы проблем. С каждым днем он все больше запутывался в мелочах, откладывая важные вопросы на потом. Скоро надо будет повидать кредиторов, выговорить у них кое-какие уступки, но ему никак не удавалось выйти из апатии.

Он прошелся по комнате, затем стал у окна и посмотрел на фабричный двор, где возле склада загружали рефрижератор. До чего же он все это ненавидит! И на кой черт оно ему? Жизнь, в которую он угодил, тяготила все больше и больше. Долгие годы он расточал силы на то, чтобы не дать ей остановиться, но так толком и не понял, не разгадал секрета легкости, с какой иные люди делали деньги.

Фабрики в Хённингене и Борнхайме (одна выпускает фруктовые соки, вторая — овощные консервы) придется продать, хотя задача эта наверняка непростая, потому что прибыли они уже не дают. Сегодня утром он позвонил во франкфуртскую контору Оттера, и ему сообщили, что Оттер разъезжает сейчас по США и Канаде и вернется дней через десять. Значит, заирская сделка уже на мази? Он наивно полагал, что инсектициды для Оттера — самое главное и что компаньон вновь напомнит о себе, а тот оказывается, покуда ворочает другими, быть может куда более крупными делами, меж тем как сам он торчит тут словно парализованный — провинциальный горе бизнесмен, попавшийся на удочку мошенника. Позорная история.

Он опять прошелся по комнате.

В последнее время консультанты по вопросам инвестиций буквально завалили его предложениями насчет паевого участия и недвижимого имущества. Фогтман невольно спрашивал себя: не разумнее ли все распродать и выгодно поместить вырученные деньги, а не тянуть дальше лямку середнячка-предпринимателя, которому все труднее конкурировать с крупными фирмами. Ведь, по сути, никакой он не предприниматель, он отнюдь не чувствует тяги к управлению многолюдным производством. Он обманывал себя. И давно уже понял, что подвернись ему что-нибудь — и он безболезненно со всем этим распрощается. Но что — другое? Он наверняка сумеет жить иначе, только не в силах вообразить себе это. Вероятно, потому, что нет ни малейшей возможности вот так запросто распрощаться с той жизнью, в какую он ввязался.