Победителю достанется все

Фогтман невольно восхитился дерзостью противника. Возможно, контракты с рекламными агентствами предусматривали весьма продолжительные сроки платежа и на первых порах с помощью мелких подачек удалось их отодвинуть. Вероятно — такое тоже не исключено, — агентства пронюхали, как обстоят дела, и выжидали, когда фирма будет продана. Вероятно, Урбан намекнул им, что у них куда больше шансов взыскать денежки с нового владельца, нежели с него, и они помалкивали, чтоб не помешать этому маневру. Только ведь ничего не докажешь. И поймать за руку Хохстраата тоже будет весьма непросто. Урбан-то — главный свидетель — как в воду канул. Процесс против Хохстраата надо возбуждать в Антверпене. Но если Хохстраат и вправду спец по такого рода международным аферам, то ловкачи юристы давно прикрыли его от любых нападок плотным, практически неуязвимым щитом договоров. Подобный процесс будет годами волочиться по инстанциям, а кончится все равно ничем, ибо фирма-истец, понесшая ущерб, не выдержит бремени судебных издержек и разорится.

Час от часу ему все яснее открывалась суть происшедшего, и его уже не утешало, что копии исчезнувших контрактов не поступили пока в мюнхенскую контору. Коммерческие директора рекламных агентств сообщили по телефону, что копии высланы. Эта новая, непредвиденная долговая брешь составляла около миллиона марок. Из них половина — неоплаченные счета, а еще половина — новые расходы, грозящие ему по условиям скидки. Дело вот в чем: если расторгнуть на будущее контракты с рекламщиками, то он лишится скидки и сумма долга удвоится. Но и продлевать контракты нельзя. Положение, того гляди, станет вовсе безвыходным, спасение в одном — надо срочно достать денег.

Разговор с Элизабет не слишком его обнадежил. Она впала в истерику и вообще вела себя не по-деловому. Вероятно, тут есть и доля его вины, потому что он не посмел открыть ей всю правду. Язык не повернулся рассказать, как глупо и как здорово его надули. Вместо этого он начал успокаивать ее и прикинулся более уверенным в себе, чем был на деле. Он не назвал точных сумм и даже не обмолвился о своем опасении, что теперь и от поставщиков могут прийти счета, не зафиксированные в книгах, и станет явью то, о чем он пока лишь смутно догадывался: оценка товарных запасов на складах не соответствует истине. Он не сказал жене, что фабрики испытывают трудности со сбытом, так как в последнее время он их совсем забросил, а ведь крупные конкуренты все больше и все решительнее наводняют рынок дешевой продукцией; он гнал от себя мысль, что волей-неволей придется либо закрыть большинство магазинов, либо частично продать фабрики, он без колебаний подавил страх и надолго забыл о нем, но временами, вот как сейчас, этот страх оживал, сильнее стократ. Все вдруг оборачивалось против него. А он один. И руку помощи никто не протянет. Все, быть может и те двое, с кем он нынче сидел за обедом, втайне ждут его падения.

Только зря ждут. При одной мысли об этом накатывала ярость: зря они ждут, зря. Он такого не допустит, всем назло. Он посмотрел на часы. Лотар придет самое раннее через час. А тем временем не мешает, пожалуй, заглянуть в парк.

И на виллу заодно стоит наведаться, чтобы втолковать Рудольфу, что его терпение иссякло. В письменном столе у него заготовлен проект объявления о сдаче виллы внаем. Но сначала надо сделать ремонт. И если даже продавать ее как есть, без ремонта, все равно сначала необходимо выселить Рудольфа и двух его псов. Там, наверное, целой бригаде уборщиц на несколько дней работы хватит, прежде чем можно будет привести покупателей. Время не ждет, откладывать больше некуда. Фирма требует денег. А сантименты ему не по карману.

— У вас есть ключи от виллы? — спросил он у секретарши.

— Нет, господин Фогтман, скорей всего они у вашей супруги.

— В таком случае будьте добры, позвоните на виллу и скажите моему шурину, что минут через десять я зайду посмотреть дом. Пусть он мне откроет. Не то я отыщу другой способ войти. Ну а до поры до времени прошу вас держаться с ним учтиво.

— Я всегда учтива, — улыбнулась фрау Крюгер.

— Тем лучше. Да и не стоит из-за него волноваться.

На улице шел дождь. Он отпер машину, взял с заднего сиденья плащ и, на ходу застегивая пуговицы, наискось через стоянку двинулся к вилле. Окрестный пейзаж в последние годы неузнаваемо изменился, и с тех пор как по соседству на бывшем пустыре вырос новый жилой массив, сама вилла, казалось, захлопнула все свои окна-двери, притаилась за черной кованой оградой, будто осажденная крепость, господствующая над спорной территорией. Сейчас, в дождливо-серый ноябрьский день, она выглядела особенно мрачно. Стены облупленные, давно пора красить; наверху, ближе к фризу крыши, даже проступили темные пятна сырости. На подъездной дорожке возле парадного крыльца красовалась большая, осевшая уже куча бурой листвы, а неподалеку кто-то прислонил к дому ржавую тачку.

И все же, точно здесь, в этой вилле, хранилось иное его прошлое, Фогтман, шагая по раскисшей дорожке, которая вела за дом, к террасе и дальше в парк, перенесся в иное время — в тот давний летний вечер, когда Элизабет праздновала день рождения. Патберг пригласил и его скрепя сердце. Он тогда нарочно пришел с опозданием и уже издали услыхал музыку и шум голосов, увидел разрисованные желтые лампионы, выставлявшие свои улыбчивые лунные рожицы из темной листвы парка, а на фоне этого задника в лучах двух прожекторов, укрепленных на стене дома, ярко зеленел газон и мелькали люди в светлых летних нарядах. Как быстролетный, ласковый и теплый мираж, блекнущее воспоминание колыхалось то ли поверх, то ли внутри другой картины, которую он видел в это же самое время, но в полную силу она проявилась лишь мгновение спустя: разоренное, обезображенное следами тягачей голое пространство, а в нем, оторванные друг от друга, сиротливо горюют три островка деревьев. Между ними — не вывезенные еще бревна и выкорчеванные, опрокинутые набок пни с щупальцами корней, в путанице которых чернеют комья земли. Мимоходом он заглядывал в осклизлые ямы, ощетинившиеся по краям обрубками корней, и повсюду среди земляного месива видел искореженные, переломанные ветви, раздавленные колесами тягачей и прицепов.

Огромная яма, мелкие ветки, груды хвои, ошметки коры — вот и все, что осталось от кедра: ни сучьев, ни ствола уже в помине не было. Из телефонного разговора с Андреасом Фогтман знал, что по ошибке срубили и это дерево, однако теперь, бросив взгляд в яму, он был потрясен жестокостью случившегося. Здесь, именно здесь стоял он тогда, чувствуя под пальцами шершавость коры, и освещенный дом и танцующие пары на террасе казались ему видением далекой несбыточной мечты. А ныне в этих стенах обитает всего-навсего жалкий обломок прошлого, опустившийся пьянчуга, которого пора наконец отсюда выдворить. Серые жалюзи закрывали окна — вилла будто изготовилась к обороне. Но оборона утратила смысл. Война отгремела, исход ее уже решен. Между черной ямой, оставшейся после кедра, и истоптанной лужайкой у террасы царил мокрый хаос разорения, на который монотонно сыпался дождь.

Надо смотреть фактам в глаза, если ты намерен действовать и что-то менять. Ведь в конце концов меняется все, ничто не остается таким, каким было когда-то. Вот что говорил себе Фогтман, медленно и осторожно пробираясь по мокрой лужайке, по вздыбленной, скользкой земле, обходя пни, бревна, ямы на пути к дому, ближайшие окрестности которого не были тронуты разрушением, но тоже казались серыми, заброшенными, неживыми: теперь было именно так, и нет причин ворошить минувшее и заново переосмысливать все, что уже стало явью, — ни причин нет, ни времени. Надо заниматься насущными делами, он чувствует, это пойдет ему на пользу. Наверное, правильней было бы даже снести виллу, а на ее месте воздвигнуть еще одну новостройку. Необходимо со всей серьезностью обдумать и такую возможность и — если этот вариант выгодней — обязательно так и сделать.

Фогтман вздрогнул. Неприятный холодок пробежал по спине, подсказывая, что Рудольф наблюдает за ним; а когда он обернулся и посмотрел на окна второго этажа, ему почудилось, словно кто-то тенью метнулся в глубь комнаты. Впрочем, он мог и ошибиться. Но если Рудольф сейчас встретит его у двери, значит, этой мимолетной тенью был именно он. Не исключено, что шурин чуточку повредился в уме.