Победителю достанется все

Чем заняты эти люди? Обеденный перерыв у них кончился, и старшой с тремя лесорубами направился к кедру. Они озираются по сторонам, что-то обсуждают. Вот старшой, обернувшись, взмахнул руками. Видимо, показывает, куда валить дерево. Кедр был в парке самым мощным и самым ценным деревом и прожил бы еще не одну сотню лет. Его рубить нельзя, насчет этого все согласились, даже Ульрих и Андреас. Вероятно, ему опять наврали. Все бесстыдно врут, а потом делают по-своему.

А что он мог предпринять? Как он их остановит? Двое работяг приволокли пилу, третий уже делает зарубку. Венец жизни. У дерева он был. А они дерево убивали. Голова и сердце у Рудольфа словно заледенели, он не шевелясь смотрел на происходящее. Это была леденящая судорога неумолимого страха и глубочайшего позора, который вот-вот снова толкнет его к бутылке — ради малой толики поддельного тепла. Да, он будет пить, пока не рухнет, как дерево. Хотя нет, он рухнет иначе, позорней. Упьется до бесчувствия и свалится под стол — и пускай, там ему самое место.

Дерево еще мирно стояло. Но лесорубы уже принесли топор, и с минуты на минуту оно упадет. Только Рудольф увидит это сквозь пелену слез. Слез пьяницы. В последнее время они набегали от каждого пустяка, и он позволял им течь по лицу, холодному на ощупь и окоченелому. Слезы давали некоторое успокоение. Примиряли с миром, когда становилось совсем уж невмоготу. И были ничуть не лучше сентиментальных слюней, которые он распускал во хмелю, сам порой не зная отчего. А кедр — кедр зашатался, упал! Рудольф скорее услышал это, чем увидел. Да и гроxoт тоже донесся из дальней дали, все это будто не имело уже к нему касательства, и выход у него был лишь один — отвратительные, маразматические рыдания. Ни гроша, ни гроша не стоили эти слезы.

Еще издалека Кристоф заметил не дорожке большой серебристо-серый отцовский «мерседес»; он продолжал мерно крутить педали, а у самого внутри вдруг что-то оборвалось и от испуга сжалось в комочек. Раз машина у ворот, а не в гараже, значит, отец приехал ненадолго. Но в нем все равно проснулась тревога и ожило чувство вины. Неужели его разоблачили? Неужели дознались, что он который день шатается по улицам и в школу не ходит? Неужели дознались о его тайных набегах? Неужели мать за ним шпионила?

Он поставил велосипед у ограды, запер его на цепочку и зашагал было к крыльцу, но потом, уступив внезапному порыву, решительно обогнул дом и через боковую калитку вошел в сад. Тотчас как из-под земли выросла Бесси — поздороваться явилась. Он потрепал ее по загривку, шлепнул по спине и на секунду придержал за ошейник, чтобы проскользнуть за невысокие голубые елки, высаженные вдоль террасы. Укрытый еловыми лапами, Кристоф заглянул в комнату.

У огромного окна, спиной к нему, стоял отец, высокий, с чуть растрепанным: волосами. Вот он повернулся, нетерпеливо дернул рукой, как бы отмахиваясь, отбрасывая что-то, и сказал несколько слов. На лице у него читалось волнение. И говорил он, похоже, громко, хоть Кристоф ничего и не слышал. Мать сидела в кресле. Совершенно неподвижно, как прикованная. Выражения ее лица отсюда было не разглядеть. Вот оно, значит, как, мрачно подумал он. Полюбуйтесь на них. Вот оно как. Поглощены собой, а он вне стен — наблюдатель, чужак, невольно подсмотревший, чем они заняты.

Ладно, пусть их. Лишь бы ему-то удрать отсюда. Но денег нет, он здесь как в тюрьме. Сейчас снова придется врать, снова подлаживаться под выдуманный образ, о котором особенно рьяно печется мать: в школе звезд с неба не хватает, испытывает трудности роста, много читает, слишком часто бывает один.

Собака ласково ткнулась мордой ему в бедро. Он взял ее за ошейник, оттащил немного в сторону, юркнул за угол и тихонько отпер дверь. Из гостиной долетали голоса родителей, он остановился. Ссорятся. Отец отбивался от упреков матери и пытался ее успокоить.

— Да нет же, — уверял он, — неправда.

— Я отлично помню: он тебя предостерегал.

— Элизабет, это же нелепость. Когда я купил фирму, его уже не было в живых.

— Он не одобрял эти мюнхенские затеи.

— И без всякого основания. Ты прекрасно знаешь.

— Я тоже была против. Только сказать не посмела.

Отец молчал. Голос матери зазвучал вдруг тревожно и жалобно:

— Что же теперь будет, Ульрих?

— Для начала я отклоню счета.

— Но ты ведь и сам не веришь, что агентства шлют тебе подложные счета?

— Не верю... — Помолчав, отец добавил: — Я на этих прохвостов в суд подам.

Кристофу вдруг почудилось, будто мать плачет. Но может быть, он и ошибся. Теперь она говорила тихо, едва слышно.

— И это чудовищное опустошение, — обронила она, и словно издалека перед глазами у него возник парк. Лишь несколько деревьев выглядывали из-за стены, в которой теперь зиял большущий пролом для вывоза бревен.

Кристоф услыхал, как мать громко, яростно крикнула:

— Да я волосы на себе рвать готова! По щекам себе надавать!

И она в самом деле разрыдалась.

Кристоф испуганно поспешил в свою комнату. Что-то случилось. Мюнхенские дела у отца пошли, как видно, вкривь и вкось. Отца то ли вокруг пальца обвели, то ли он спасовал, в чем-то просчитался. Эта мысль на миг смутила Кристофа, но он тут же ее отогнал. Ему-то что? Не его это забота. Он все равно скоро исчезнет.

Немного погодя на лестнице послышались шаги матери. Она была бледна и сосредоточена.

— Пойдем обедать, — громко сказала она и быстро, почти шепотом, точно предупреждая, добавила: — Отец приехал.

Кристоф промолчал, даже глаз не поднял, мать так и ушла в одиночестве, и лишь потом он нехотя спустился в столовую.

С рассеянным кивком отец небрежно подал ему руку.

— Как дела?

— Хорошо, — ответил Кристоф, садясь.

Мать неестественно бодрым голосом тотчас подхватила:

— Кристоф в последнее время вечно в разъездах и в раздумьях. Наверное, завел подружку.

— Правда? — спросил отец.

— Нет.

— Да я ведь не против. Ты не думай.

Если она и дальше будет лезть со своими комментариями, я опрокину стол, подумал он. Возможно, она это почувствовала, потому что наступила тишина. Отец ел быстро, как машина, не поднимая глаз. Мать сходила на кухню, принесла масло для салата, извинилась за забывчивость. Отец взял у нее бутылку, капнул в свою тарелку масла, перемешал вилкой салат, стал есть дальше.

— Ты непременно должен познакомиться с нашими новыми соседями, — сказала мать. — Милейшие люди — и он и она.

— Может, недельки через две.

— Если будешь здесь.

— Конечно, буду.

Снова нависло молчание. Все трое безмолвно жевали, будто решили поскорей уничтожить все, что держало их у этого стола.

Досадуя, что не ко времени заговорил с Элизабет о мюнхенских неурядицах, и не просто досадуя, а злясь на нее за столь неприкрытые упреки в несговорчивость и с отвращением вспоминая тягостную атмосферу назревающего семейного скандала, Фогтман сразу после обеда поехал на фабрику. Через два часа в контору зайдет Лотар и пусть-ка попробует оправдаться, хотя сейчас это не имеет уже никакого значения. Пусть-ка объяснит, как это он, потратив целый день на бухгалтерскую ревизию, даже не заподозрил, что нерегулярные мелкие выплаты рекламным агентствам, нет-нет да и попадавшиеся в книгах, могут свидетельствовать о серьезных претензиях обеих этих фирм. Вчера по телефону Лотар заявил, что такая мысль у него мелькала, однако он не нашел ничего подтверждающего эти подозрения: ни счетов, ни письменных контрактов, ни переписки, ни объяснительных записок — ни единого намека на губительное наследство, на эту каверну, финансовую брешь, которая любого покупателя удержала бы от приобретения фирмы и которую неизвестно чем и как прикажете латать. Но как же Лотар истолковал эти платежи? Чем они могли быть, как не мелкими авансами, успокоительными пастилками, с помощью которых Урбан продлевал срок, потребный ему, чтобы продать высосанную, выпотрошенную фирму и затем исчезнуть?

Теперь, когда Урбан исчез, да так ловко и бесследно, как умеют одни только мошенники, все это, конечно, яснее ясного. Бесстрастный, монотонный голос автоответчика будто сорвал шоры с глаз Фогтмана, и где-то в гуще страха даже, вспыхнула искорка удовлетворения: наконец-то его смутные подозрения, от которых он так долго отмахивался, подтвердились. Урбан не вызывал у него ни симпатии, ни тем паче доверия, однако он не внял голосу интуиции, пошел на поводу у своих желании. А Урбан, похоже, прекрасно это знал и использовал в своих интересах. Урбан видел его насквозь, потому и остановил на нем выбор. Знал, чем его взять. Явно специалист, вдобавок работал в паре с другим специалистом, сидевшим в Антверпене.