Победителю достанется все

— Что? Рудольф?

— Других братьев у тебя, по-моему, нет.

Он открыл бутылку пива, аккуратно наполнил стакан и с наслаждением отхлебнул.

— Ружье я у него отнял. Небось, пьянствует теперь.

Элизабет не шевелилась, точно окаменела.

— Не понимаю... Почему он решил застрелить тебя?

— А что тут непонятного? Он меня ненавидит. — Его улыбка стала еще шире. Фальшивая улыбка, деланная, таящая угрозу. — Разве эти его чувства тебе непонятны?

— Отчего же, понятны.

— Твое здоровье! — Он все с той же улыбкой приподнял стакан. — Лучшего ответа я из твоих уст никогда не слыхал.

Элизабет представления не имела, откуда вдруг взялось то спокойствие, с каким она отпарировала:

— Мне кажется, мы могли бы сделать друг другу еще не одно признание.

Его лицо приняло серьезное, внимательное выражение.

— Например?

Вот, подумала она, вот! Пробил час! Вот сию минуту она скажет ему, что их единственный сын Кристоф — вор! И с этого, быть может, они начнут новую жизнь, быть может, тайный смысл Кристофова поступка как раз в том и состоит, чтобы дать им такой шанс.

Но поймет ли Ульрих? Не придется ли ей защищать Кристофа от отцовских нападок? Альмут советовала помалкивать. Наверное, так будет лучше? Или нет?

— Ах, ты прекрасно знаешь, их великое множество, — уклончиво пробормотала она.

Ей хотелось всего лишь выиграть время и хорошенько обдумать случившееся, но Ульрих явно терял интерес к разговору, поэтому она добавила:

— Взять хотя бы Кристофа, у мальчика не ладится в школе, кругом неприятности.

Я прямо как торговка-разносчица, подумала Элизабет, отчаянно тараторю, а дверь неумолимо закрывается, и ждать можно только враждебного отказа.

— По-моему, давно пора поместить его в интернат, — сказал Ульрих.

Наперекор своим страхам она подумала, что, наверное, так и надо, это разумное решение.

Зазвонил телефон. Она мгновенно вскочила. Оказалось — Альмут, спрашивает, не приехал ли Кристоф.

— Нет еще, — глухо ответила она.

— А я думала, он уже дома. Хотя, наверное, поезда ходят довольно редко. У меня нет под рукой расписания.

— У меня тоже. — Элизабет никак не могла стряхнуть мучительное оцепенение — ведь Ульрих был за спиной и слышал каждое ее слово.

Она услыхала, что Ульрих встал, и оглянулась на него. Чуть подавшись вперед, со странной гримасой на лице, не глядя по сторонам, он вышел из комнаты.

— Я понимаю, каково у вас на душе, — сказала Альмут. — Если хотите, я к вам зайду.

— Нет-нет, спасибо, — отозвалась она с растущей тревогой, — мне еще нужно прибрать в доме. Я позвоню, хорошо?

В чем дело? Почему Ульрих так поспешно вышел? И вид у него был какой-то странный. Будто ее общество и этот телефонный звонок стали ему совершенно невмоготу. Или это тоже — следствие их разговора? Сидит теперь, наверное, в своей комнате, недоступный, замкнувшийся.

Господи, что же мы делаем! Зачем так больно раним друг друга!

Что-то вклинилось между ними, какая-то неведомая сила, которая разметывала все и вся; Ульрих, Рудольф, она сама и Кристоф — их дальше и дальше уносило друг от друга, и как она ни старается, ей не остановить это разбегание. А может, все дело в ней одной, в ее скудных силах, в ее ущербной любви, в ее комплексах, нехватке мужества? Иногда ей чудилось, будто она живет на крохотном островке, который становится меньше, меньше, и хотя островок совсем маленький, она бежит, бежит, а ему конца-краю нет. Вдобавок она еще и ослепла и никого больше не видит вокруг.

За окнами уже несколько часов лил дождь. Он начал накрапывать после обеда и мало-помалу разошелся. И все-таки она испуганно вздрагивала, когда порыв ветра швырял в стекло дождевые капли. Где же Кристоф? В смятении блуждает среди тьмы? Что-нибудь над собой сделал? Где он? Где? Почему, собственно, она отказалась ехать за ним? Ведь это было бы более чем естественно.

Если что случится — вина моя. Моя! Моя!

Элизабет закрыла лицо руками; пальцы медленно сползли вниз по щекам, прикрыли рот. Глаза вперились в телефон. Через секунду она схватила трубку и набрала номер полиции.

Ответил ей дежурный, который пребывал в полнейшем неведении. То и дело останавливаясь, чтобы выслушать его вопрос, она подробно объяснила, что произошло, и добавила, что очень беспокоится, так как Кристоф до сих пор не вернулся. Полицейский обещал доложить куда следует и просил известить их, когда Кристоф явится домой. Этот разговор совершенно не ободрил ее. И сделать пока ничего больше не сделаешь. В такие минуты впору молиться. Но она не станет. Кристофу от ее молитв толку чуть, разве что самое себя убаюкаешь. Молиться — значит обманывать себя. И все же в ней никогда не умолкал этот беззвучный шепот, эта страстная мольба перепуганного, отчаянного голоса, просившего о помощи и принимавшего на себя же бремя вины, чтоб некая туманная, но могущественная инстанция даровала взамен прощение и упразднила грозящую кару.

Она медленно собрала со стола, вынесла поднос на кухню, попрятала все с глаз долой. Может быть, разложить пасьянс? Нет, на месте она не усидит. Лучше выйти на улицу, прогуляться под дождем, как Кристоф, когда... когда... А вдруг позвонят — тогда ей надо быть здесь. Остается одно: поговорить с Ульрихом.

Элизабет решительно подошла к его двери и постучала.

— Да, — послышалось из комнаты.

Голос звучал странно. Она вошла и тотчас замерла на пороге. Ульрих пластом лежал на кровати, где теперь обычно спал, наезжая сюда. Ворот рубашки он расстегнул и в падающем сбоку свете настольной лампы выглядел жалким и старым.

— В чем дело? — спросила она. — Что с тобой?

— Да как-то не по себе. — Голос звучал глухо, но она заметила, что Ульриху хочется скрыть свою слабость. — Это из-за погоды. Вдобавок я две ночи не спал.

— Вот как? — Испугавшись, что застала его таким, она подвинула себе стул и села. — Тебе что-нибудь нужно? Вызвать врача?

— Ну что ты, мне уже лучше. Выспаться надо, вот и все.

В полном замешательстве она смотрела на мужа. Он дышал ртом, неглубоко и часто. Не исключено, что он попросту терпит ее присутствие, потому что нет сил отбиваться. В конце концов он хрипло проговорил:

— Завтра мне обязательно нужно в Мюнхен.

— Но это немыслимо! Тебе нельзя ехать!

— Высплюсь — и все будет в порядке.

Я не должна возражать, подумала она, это его нервирует. Увидев, как он пытается запихнуть под голову подушку, она помогла ему, но сразу же отстранилась.

— Спасибо. — Его взгляд был устремлен в пространство, в какую-то точку высоко на стене или на потолке. Потом он повернул голову и спросил: — У тебя найдется таблетка снотворного?

— Да, но стоит ли?..

— Пустяки. Главное — заснуть.

Она вернулась на кухню и немного погодя услыхала, как он прошел в ванную. Встала, настороженно прислушалась, вышла в переднюю. Дождь льет по-прежнему — вот и все, что она услыхала. Потом осторожно отперли входную дверь, и с изумлением, сама себе не веря, она увидела на пороге Кристофа. Он был бледен и вымок до нитки, глаза лихорадочно блестели. Как ни странно, он едва взглянул на мать, словно ее здесь и не было, отвернулся и, тихо затворив дверь, собрался пройти мимо.

— Кристоф!

Она догадалась, что прошептала его имя вслух, и теперь он с равнодушным ожиданием смотрел на нее. В замешательстве она шагнула к сыну, схватила его за руку и, шепотом повторяя «идем, да идем же», потащила мимо ванной в его комнату и закрыла дверь. Они вновь стояли лицом к лицу, он — робея, с искоркой упрямства в глазах, она — на грани изнеможения и вне себя, здесь и не здесь.

— Кристоф...

Когда Элизабет прижала его к себе, он не сопротивлялся, но был точно каменный. Потом судорожную скованность сменил озноб, и она подумала, что надо поддержать его, стиснуть покрепче, поделиться с ним своей силой.

Сомкнув веки, Элизабет пыталась укрыться в темноте и уснуть: будто так можно было раскинуть над собою ночь. В доме было тихо, тьма невесомой маской легла на лицо. Спокойно вытянуться на постели, только дышать, выдыхая тревогу, чувствовать, как та махонькими клубами отлетает прочь и долгое возбуждение переходит в апатию. Отмежеваться от себя, чтобы остаться собой, в душе, точно в скорлупке собственного «я». Кожу слегка покалывает, как от мурашек. Сокровенная тайна упокоения, несносная потребность в надежде. Что там послышалось — всхлип, стон? Она опять открыла глаза, чтобы еще раз впихнуть себе под веки утешительницу темноту, повернулась на бок, а немного спустя вновь легла на спину. Думать не хотелось. Лучше просто лежать и слушать. Дождь-то кончился? Ветер приносил ей невнятные шорохи и шумы, которые словно серые пупырышки облепляли темноту, делали ее шершавой. Самолет пролетел высоко над облаками. Могла ли она доверить ему себя, пройти по ажурным следам его исчезновения — чуточку слушательница, чуточку птица, чуточку никто, чуточку она сама. Нет, не она сама, кто-то другой. И все-таки каждый миг она, она сама. Черная, парящая. И тот, другой, на краю падения. Что ему нужно? Где я? Что произошло, отец? С трудом ворочаясь, будто в вязком иле, и мало-помалу утопая в нем, и каждый миг ощущая себя тем, другим, начинающим падать, так тяжело, а все же вверх, вверх и вниз, в пробуждении и опять во сне.