Невеста

Веселый, душа нараспашку, он, казалось, не мог причинить никому зла. Строгость, которую он порой проявлял на службе, не обижала людей. Это была, если так можно выразиться, какая-то веселая строгость.

Перемены, происшедшие после 1956 года, лишь способствовали новым успехам Волобуева. Он быстро оценил свои новые преимущества. Давно усвоенная им манера держаться невольно заставляла окружающих видеть в нем типичного представителя новых руководящих кадров. Он был демократичен, весел, но в то же время деловит, не боялся острой, критической шутки, не придавал большого значения человеческим слабостям.

Он не только ругал «культ», но время от времени скептически отзывался о нынешнем руководстве, умел рассказать анекдот, не очень злой, но обязательно с легким политическим подтекстом, причем рассказать так, чтобы слушателям было не вполне ясно, кого он высмеивает — тех, против кого анекдот направлен, или тех, кто всерьез рассказывает такие анекдоты.

Все это было для Волобуева игрой. Легкой, изящной, веселой, правила которой давно и прочно усвоены. Главное правило заключалось в том, что сам Волобуев никогда не принимал эту игру всерьез. Он всегда помнил, что это лишь поверхность жизни, ее, так сказать, оболочка, скрывающая реальные отношения между людьми.

Волобуев всячески угождал начальству, в то же время постоянно демонстрируя свою независимость от него. Можно было всемерно содействовать возвышению того или иного лица и курить ему фимиам, но в то же время при каждом удобном случае решительно осуждать культ личности.

Надо было всегда помнить, что любому руководителю ничто человеческое не чуждо. Но каждый поступок следовало облекать в одеяние современной терминологии. Тогда все давалось легко и вызывало сочувствие окружающих.

Игра, которую вел Волобуев, была чем-то вроде высшей математики, но, в отличие от нее, предполагала полную противоречивость действий и отсутствие в них внутренней логики. У этой игры были свои правила, но не было законов.

В отличие от нее, реальная жизнь, по убеждению Волобуева, подчинялась элементарной арифметике. Как и в арифметике, здесь существовали простые, но непреложные законы, нарушение которых не прощалось никому. Волобуев считал, что реальная жизнь развивается именно по этим законам. Человек, принявший правила игры за законы жизни, совершил бы крупную ошибку. В игре ее еще можно было бы простить. Но в жизни такая ошибка неминуемо оказалась бы глупостью. А глупость была хуже ошибки. Ей Волобуев не находил никакого оправдания.

Таков был Иннокентий Гаврилович Волобуев. Сейчас он сидел за письменным столом в своем служебном кабинете. Перед ним лежали материалы о движении ударников коммунистического труда на Энергострое. То, что доклад на эту тему бюро обкома поручило именно ему, Волобуев рассматривал как немалую победу. Он давно заботился о том, чтобы прослыть не только умелым хозяйственником, но и политическим деятелем. Бригады коммунистического труда были его козырем. Он не раз выступал с докладами и статьями на эту тему.

Движение за коммунистический труд он избрал своим коньком далеко не случайно. Ему казалось, что он сумел уловить определенную, идущую сверху тенденцию к переоценке роли волевого акта и пропагандистской речи. Теперь достаточно было чего-то захотеть, принять на этот счет постановление, предусмотреть организационные меры, — и вопрос решен. Например, упраздни те или иные оплачиваемые должности, объяви их общественными — и внезапный рост коммунистической сознательности на твоем предприятии достигнут.

Волобуев понял, что на Энергострое этот рост должен выразиться в бурном развитии бригад коммунистического труда. Продемонстрировав это, он, несомненно, попал бы в самую точку.

Разумеется, Волобуев был достаточно умен, чтобы обезопасить себя от всех возможных осложнений. Прежде всего, он дал указание строго соблюдать принцип добровольности. Отпечатанные на машинке проекты обязательств со множеством пустых строк и многоточий непременно подписывались всеми членами бригад и свято хранились в положенном месте. Время от времени проводились смотры-проверки. Они неизменно показывали, что подавляющее число бригад свои обязательства строго выполняет. Это было на пользу всем. Бригады и начальники участков получали поощрения. Парторги участков «стопроцентного охвата» избирались во все президиумы.

Постепенно Волобуев приучил руководящих работников стройки рассматривать малейшее невыполнение обязательств как чрезвычайное происшествие.

Каждая бригада брала на себя обязательства, состоявшие как бы из двух частей. Первая и главная часть касалась производственных планов. Вторая была связана с поведением людей в быту.

Выполнение первой части легко поддавалось проверке. Вторую было очень трудно учесть. Поэтому производственная деятельность бригад всегда оказывалась в центре внимания.

Волобуев прекрасно знал, что бригадам коммунистического труда создавалось на стройке привилегированное положение. При всех обстоятельствах они должны были выполнять и перевыполнять свои планы.

Такой протекционизм казался Волобуеву естественным и традиционным. Разве на заре стахановского движения, спрашивал он себя, людям, чьи имена становились впоследствии знаменем, не создавались особо благоприятные условия?

Размышляя обо всем этом, Волобуев приступил было к чтению подготовленных для него материалов, когда явился секретарь и доложил, что на прием пришел некто Митрохин.

— По какому вопросу? — не поднимая головы, спросил Волобуев.

— Что-то связанное с делом Харламова…

Первой мыслью Волобуева было по привычке направить этого человека к одному из своих заместителей, тому, который занимался разными персональными жалобами и делами, связанными с милицией.

Он так и сделал бы, если бы не одно обстоятельство… Два дня назад ему позвонил следователь Пивоваров и рассказал о своем разговоре с народным заседателем Митрохиным.

Пивоваров не принадлежал к числу тех людей, для которых у Волобуева всегда была в запасе открытая, доброжелательная улыбка. К тому же следователь, видимо, полагал, что начальник Энергостроя как-то особо заинтересован в судьбе Харламова. Это уже совсем раздосадовало Иннокентия Гавриловича.

Выслушав сбивчивое, полное смутных намеков сообщение Пивоварова, Волобуев резко спросил:

— Какое мне до всего этого дело?

— Да, да, конечно, — торопливо согласился Пивоваров, — но этот Митрохин утверждает, что шофер Васин якобы написал заявление…

— Послушайте, — прервал его Волобуев, — насколько я знаю, дело Харламова вели вы. Чего же, собственно, вы от меня хотите? В конце концов, я не прокурор. У вас ко мне все?

— Да, да, извините, — упавшим голосом ответил Пивоваров.

Повесив трубку, Волобуев задумался над этим тревожным звонком. Пивоваров явно перетрусил. Однако хуже всего было то, что он считал необходимым сообщить об этом в первую очередь именно Волобуеву. Значит, следователь полагал, что между ними возникли какие-то особые отношения. Пивоваров был явно глуп. А от глупого человека можно ожидать чего угодно.

Вспомнив теперь о своем разговоре с Пивоваровым, Волобуев решил принять Митрохина лично. Чутье подсказывало ему, что он сам должен выяснить, кто же именно заинтересовался Харламовым. Кроме того, Волобуев надеялся, увидев посетителя, вспомнить, какое положение тот занимает.

Но когда Митрохин вошел, Волобуев понял, что видит его впервые.

— Я вас слушаю, — сухо сказал Иннокентий Гаврилович.

23. Поединок

— Моя фамилия Митрохин, зовут Антон Григорьевич, — сказал старик, когда Волобуев небрежным кивком указал ему на стул. — Я позволил себе побеспокоить вас в связи с делом Харламова.

— Авария на Воронинском? — как бы припоминая, спросил Волобуев. — Слышал, докладывали. Но, извините, кто вы и почему обращаетесь ко мне?

— Я был народным заседателем, когда разбиралось дело Харламова. Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.