Мой папа – Штирлиц (сборник)

В досаде она даже рукой махнула.

– Да при чем здесь он? Все прежние годы таким человеком была для меня ты! Понимаешь? Но в последнее время мы так отдалились… Знаю – ты осуждаешь меня, не уважаешь, но попробуй понять!

Я молчала. Что я могла ей сказать? Действительно, с тех пор как она вышла замуж за этого «мизерабля», мое отношение к ней резко изменилось. Казалось, бросив меня одну, она ушла в мир мещанских пересудов, хозяйственной возни, рассуждений о том, что молодое поколение растет «на всем готовом, а вот его бы в окопы»… Как я могла ее уважать? Мне было жаль нас обеих, слезы душили, но разнюниться, пролепетать: «Что ты, мамочка, конечно же, я тебя по-прежнему уважаю», – я не могла. Не хотелось унижать нас обеих враньем. Пауза тянулась, тишина росла, стало слышно, как воют по всему дому неисправные водопроводные трубы, шурует ветер в лапах окруживших наш дом сосен, нетвердо бредут от автобусной остановки загулявшие по случаю праздника соседи. Мы с мамой находились так близко друг от друга, что я видела каждую морщинку на ее родном лице, но разделившая нас внутренняя пропасть казалась непреодолимой. Наконец она вновь заговорила.

– Вот ты негодуешь на то, что вокруг тебя люди не те и жизнь не та, к которой ты стремишься. Думаешь, я не понимаю? Только нет ведь ее, Оля! Другая, лучшая жизнь – это ложь, сказка, придуманная для таких невинных душ, как ты.

В ее голосе звучало такое отчаяние, что мне пришлось отвернуться, чтобы она не заметила исказившую мне лицо судорогу жалости. Все равно ведь никакие ее слова уже не помогут. При первой же возможности я уеду из дома куда-нибудь на БАМ или в Норильск – словом, туда, где кипит жизнь, не похожая на прозябание в нашем затхлом городишке. Как огромная сияющая река, жизнь текла где-то совсем рядом, но в нашу мутную лужу даже мельчайшие брызги не долетали. Что ж, оставалось поверить в то, что никакой реки вообще нет? Мою сонливость как рукой сняло. Я поняла, что настал момент объясниться с мамой начистоту, но она вдруг спросила:

– Скажи, могу я рассчитывать, что ты постараешься вникнуть в то, что я тебе сейчас расскажу?

Я пожала плечами.

– Ну это смотря что…

– Понимаешь, я давно уже хотела рассказать тебе о том, что случилось со мной, твоим отцом, нашими родителями до того, как ты на свет появилась, но раньше ты слишком маленькая была, а сейчас вдруг так выросла, что к тебе и не подступись. Мне так важно, чтобы ты мне поверила, что я даже не знаю, с чего начать… Вот ты сегодня возмутилась, что кто-то посмел при тебе анекдот про Ленина рассказать, а мне моя юность вспомнилась. Ведь я точно такая же, как ты, идейная дуреха была, только боготворила не Ленина, а Сталина.

– Сравни-и-и-ла, – саркастически пропела я.

– Да, сравнила, потому что в мое время Ленина упоминали вскользь, был де такой, «раскачивал колыбель революции», но все мы, пионеры и комсомольцы, доподлинно знали, что Иосиф Виссарионович Сталин и никто другой был великим вождем народов, и без него никому не удалось бы ни революцию совершить, ни социализм построить.

Я слушала недоверчиво. Конечно же, я знала, кто такой был Сталин. Старухи на лавочке у подъезда, осуждая молодежь, шамкали про то, что вот при нем-де настоящий порядок был, а когда в военной хронике мелькало его усатое лицо, отчим и вся его родня оживлялись, будто показывали их ближайшего родственника. Кроме того, мутные самодельные фотографии Сталина украшали водительские кабины многих городских автобусов, но как же можно было с ним Ленина сравнивать? Я открыла рот, чтоб возразить, но мама не дала.

– Представь себе, что в родительском доме я не только анекдотов, но даже шуток никогда не слышала. Не шутили мои родители и нам не велели. Боялись. Время такое было. Любой школьник, услышав дома шутку или анекдот, касающийся недостатков нашей жизни, типа нехватки жилья или перебоев с продуктами, обязан был доложить об этом учительнице, а та должна была сообщить в милицию. После этого родителей школьника, как правило, арестовывали, а его самого отправляли в детский дом для детей «врагов народа»… Вот ты сегодня на Леху обиделась, а по-моему, это даже хорошо, что в кругу семьи он не боится такой анекдот рассказать. Значит, страх в народе уменьшился…

Названные мамой недостатки существовали и сейчас. Витрины магазинов были заполнены пластмассовыми муляжами, на полках мясных и рыбных отделов стояли ряды банок с несъедобными консервами, дефицитом являлось все: от ученических тетрадей до гвоздей, но и анекдотов про это в народе ходила тьма-тьмущая. На партсобраниях их, конечно, не рассказывали, но, когда начальства поблизости не было – сколько угодно. Вон, не далее как на прошлой неделе Ирка Холодова по дороге из школы рассказала мне анекдот про то, что нашему городу присвоено звание Героя за то, что в него уже пятьдесят лет продуктов не завозят, а он все живет. Однако при чем тут Ленин? Он же давным-давно умер. Разве он виноват в том, что в последнее время у нас развелось столько хапуг? Звенящим от негодования голосом я спросила:

– Ну и что ж хорошего в том, что Леха при нас такие гадости про Ленина рассказывает?

Мама улыбнулась.

– Во-первых, это не такие уж гадости, а во-вторых, Ленин был таким же человеком, как и все остальные. И нечего его обожествлять!

Не в силах больше сдерживаться я выкрикнула:

– Но должно же быть что-то святое?

– А это личное дело каждого решать, что для него святое. Администрация с милицией здесь ни при чем. Это и называется свободой. А когда в стране все до единого дрожат, как бы при ком случайно чего-нибудь лишнего не ляпнуть, тогда ни о какой свободе речи быть не может!

– Что ж, ты хочешь сказать, что в нашей стране нет свободы? – возмутилась я.

Очень серьезно, глядя мне прямо в глаза, мама попросила:

– Послушай, не перебивай, потом сама во всем разберешься. В детстве я думала, что родственников у меня, помимо родителей и братьев, нет. О том, что у отца есть родной брат и сестры, узнала, только когда мне исполнилось двадцать пять лет. Почему? Да потому что отец боялся нам, детям, про них рассказать. Его брат с начала тридцатых годов как «враг народа» отбывал срок на каторге, а сестры, чтобы обезопасить себя, отреклись от него в газете, и отец порвал с ними отношения.

– Но почему же он боялся тебе об этом рассказать?

– Да потому, что по малолетству я или кто-то из братьев могли об этом в школе сболтнуть, и тогда отца точно или с работы бы уволили, или заставили, как сестер, публичное отречение писать.

– Ну и что ж твой дядя такого сделал?

– Да ничего!

– Не может быть!

– Очень даже может. В то время человека на каторгу могли упечь за неправильную прическу, за непролетарское выражение лица, за то, что он в чем-то не согласился с начальником или просто мешал соседу по коммуналке.

Мне хотелось крикнуть: «Что ты бредишь? Остановись, пока не поздно», – но, не замечая моей брызжущей враждебности, мама продолжала:

– К примеру, живешь ты в коммуналке: куча народу, смрадно, скандально, очереди в туалет. Люди в квартире все разные. Есть и неплохие, а есть такие, что на кухню выйти не дают – начинают обзывать, вопят: «У меня семеро по лавкам на пяти квадратных метрах, а ты одна на пятнадцати жируешь! Где справедливость? За что кровь проливали?» И вот как-то раз не выдерживает такая соседка, вырывает из детской тетрадки чистый листок и, не указывая своего имени, пишет в милицию письмо: так, мол, и так, имя, фамилия, место жительства – враг народа. А что? Она сама давеча слышала, как ты в очереди за хлебом возмущалась, что в газетах мировой революцией все уши прожужжали, а жрать нечего. Следующей же ночью тебя в ГПУ забирают, а соседка с утреца свои вещички в твою комнату перетаскивает.

Я смотрела на маму так, будто в первый раз ее видела. Что она мне рассказывает? Что я, сама, что ли, с соседями не жила? Не знаю, какие сволочи бывают? Да у нас каждая вторая в казарме анонимки на своего «благоверного» и его «полюбовницу» строчила, если не в милицию, то уж в партком-местком наверняка, а «врагом народа» у нас обзывали всех с пеленок. Что в этом такого особенного? Но вот чтобы по анонимке человека в тюрьму засадили, что-то я такого не припомню. В ответ на мое явное недоверие мама сказала: