Гармония – моё второе имя (СИ)

Изрядно сказано. Как бы ничего утверждать нельзя с полной уверенностью, однако есть основания полагать, будто какие-то силы не дремлют. (Мы же отметим и такую «как бы странность»: «всё это дело» уже рассматривается и с позиций обновлённого, раскаявшегося Раскольникова. Это придаёт повествованию пикантность скрытой поучительности, ауру притчевости.) Как бы то ни было, преступление было совершено не случайно (иначе роман был бы другим). В закономерности преступления (предрасположенность к которому – чрезмерное увлечение мыслями и теориями) заложена закономерность наказания, что, собственно и отражено в названии романа. Концепция «преступления» нам более-менее ясна. В чём же содержится суть наказания? Или: как вечная душа берёт реванш у всего лишь «новомодного» неверия?

Легко сопоставить проблематику и логику разворачивания «вопросов» в «Войне и мире» и «Преступлении и наказании», чтобы убедиться, что они при всём своём духовно-поэтическом несходстве находятся в одной культурной траншее, по одну сторону баррикад: их объединяет то, что у них общий враг. Раскольников начал свой путь, словно Сонечка, с лепета молитв, продолжил как величайший грешник и закончил (в романе) как родственник и, если так можно выразиться, единомышленник Христа. Версия «возрождения» заслуживает внимания не потому, что она истинна (она, как мы сказали, неглубока и бессодержательна), но потому, что она неприлично типична, то есть универсальна. Это типичная версия «верующих» и «презирающих» (вследствие панической боязни и чувства неполноценности) рассудок.

Прежде, чем мы рассмотрим данную версию через детали, позволяющие концентрировать в себе целое, отметим тот немаловажный нюанс, на который мы обратили внимание анализируя «Войну и мир». Уже само прогрессивное понимание человека как сложнейшей информационной системы, в которой информация логическая соотносится с чувственно-эмоциональной, инстинктивной и даже физиологической (вспомним: Раскольников в распивочной, куда он спустился после «пробы» в гадчайшем расположении духа, выпил стакан холодного пива – и буквально преобразился, духовно-психологически преобразился: «Всё это вздор, – сказал он с надеждой, – и нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря – и вот, в один миг, крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения! »), требует уточнить: что имеет в виду автор «Преступления и наказания» под «рассудком» (разумом, умом, мыслью, интеллектом, сознанием)? Он имеет в виду примерно то же самое, что и автор «Войны и мира», высказывая свои соображения устами весьма неглупого Порфирия Петровича. Во втором раунде интеллектуально-психологического поединка сей «буффон» размышляет: «(…) вы, батюшка Родион Романович, уж извините меня, старика, человек ещё молодой-с, так сказать, первой молодости («старику», напомним, тридцать пять лет; уж не бодростью ли души меряет свой век умный, «кой-что знающий» Порфирий? Не ум ли, настоящий, не игривый ум, состарил его? – Г.Р.), а потому выше всего ум человеческий цените, по примеру всей молодёжи. Игривая острота ума и отвлечённые доводы рассудка вас соблазняют-с. И это точь-в-точь как прежний австрийский гофкригсрат, например, насколько то есть я могу судить о военных событиях: на бумаге-то они и Наполеона разбили, и в полон взяли, и уж как там, у себя в кабинете, всё остроумнейшим образом рассчитали и подвели, а смотришь, генерал-то Мак и сдаётся со всей своей армией, хе-хе-хе!»

Итак, под разумом имеется в виду тип «игривого ума», падкого на «отвлечённые доводы рассудка» – тип одномерного, схоластического, пустого ума. Если так понятый «ум» делать врагом, то роман во многом оказывается прав. Но другого ума в романе попросту нет, следовательно, «отвлечённый ум» – это весь ум, по Достоевскому, ум как таковой.

И вот здесь-то уже роман обнаруживает свою концептуальную пустоту.

5. Утерянное поколение

В женщине ровно столько достоинства, сколько вкладывает в нее находящийся рядом мужчина.

Это означает: женщину надо воспитывать. Как бог – основательную черепаху: любовно, долго, терпеливо. Надо научиться получать удовольствие от того, что рядом с тобой живет женщина – существо без достоинства, но с желанием приспособиться под тебя, стать бессознательным транслятором сознательно выработанных тобой установок. Да, если угодно, она – из твоего ребра. Нет, ребро – это больно. Ну, скажем, из твоих желаний. Тоже больно, но уже терпимо.

Такой тандем – красивый союз, претендующий на разумное существование.

Все остальное – карикатура на союз мужчины и женщины.

Вот это я понимал точно. Но что мне следовало делать с Мариной?

Здесь мой ум заходил за разум. Просто ощущалось скрежетание извилин – и никого результата.

Я никогда не унижался до несгибаемой принципиальности, этой каменной цитадели пустых людей. Поэтому не выставлял Марине никаких предварительных условий. Моя тактика заключалась в том, чтобы она сама выбрала нужную дистанцию между собой и мной (между натурой и культурой, если отбросить скромность: вот почему важно было, чтобы не я отмерил дистанцию рукой-владыкой, а она определилась естественным образом).

Но с точки зрения Марины, между нами не должно было быть ровным счетом ничего, никаких материй, даже слова «дистанция», не говоря уже о психологическом содержании этого понятия. Я и она должны были стать одним целым, чтобы произвести на свет дитя.

Этим целым мы становились охотно и регулярно. По нескольку раз в день.

Медовый месяц настиг нас в начале осени, хотя весь он был как один день жаркого лета.

– Порядочность мужчины не в том, что женщина по своей воле легла с ним в постель, а в том, чтобы не испортить ей жизнь, – сказал я – и именно этой фразой, кто бы мог подумать, открыл сезон любви.

Ничего более умного за это время я не сказал, и даже не подумал. А вот Марина…

Это был бенефис ее тела и ее воли к жизни.

– Вот и не порти мне жизнь. Целуй сюда.

Она подставила мою любимую свою левую грудь – и не угадала. Я сильно вцепился ей в волосы, глубоко, под самые корни, запустив пятерню.

Ее реакция меня удивила, восхитила, умилила – и окрылила. Я делал ей больно, а она сатанела от страсти, превращая темные стороны моей натуры в светлые, но очень сильные желания. Она покорялась мне так, как может покоряться женщина своему единственному в жизни мужчине – завоевателю и повелителю. Ее достоинство было в абсолютном подчинении. На меня же ее беззащитность накладывала обязательства. В конечном счете – она повелевала мной… Кто бы мог подумать.

Потом она целовала все мое тело и приговаривала:

– Люблю – не могу.

И – добывала из меня потаенную энергию, о которой я сам до этого времени не имел представления. В результате – доставалось и ее волосам, и груди, и ягодицам, и всему, что попадало мне под руку.

Когда я (привычка анализировать – вторая натура) в деталях расписывал ей свои самые рискованные ощущения, она прерывала меня теплыми поцелуями:

– К черту подробности…

– Но черт сокрыт именно в подробностях. Не питай иллюзий…

– Не буду питать. Целуй сюда…

Я, не мелочась, зацеловывал ее всю. Сначала она прятала от меня колени, голени, потом я приучил ее к тому, что мужчина, безбожно таскающий ее за волосы, имеет право целовать ее ноги. Единственное, к чему она не подпускала – к пальцам и ступням ног. Может, мужчина, павший так низко, что забирал ее всю безраздельно, – может, мужчина, способный выделывать такие кульбиты был слишком высокой планкой для нее?… Может, это и на нее накладывало обязательства, которым она внутренне сопротивлялась, – так же, как и я?

Однажды, когда я задумался о чем-то своем, темненьком, она, казалось бы, безо всякой причины сказала, глядя в потолок:

– С того дня, как я стала твоей, я ни разу не была с мужем.

Я думал как раз о том, что все ее прелести были доступны не только мне; муж ведь тоже приложил руку, чтобы она расцвела как женщина. Неужели она и ему раскрывалась так, как мне? И по прежнему раскрывается. Мысль эта время от времени становилась невыносимой – и я темнел. А расспрашивать ее об интимной жизни с мужем – какое унижение! Сама же она молчала, обходя эту тему; уж не потому ли, что тема существовала не только в моем воображении? Раз обходит – значит, есть что обходить? И неужели она не чувствует, что я очень хочу, но не могу позволить себе задать терзающие меня вопросы, которые формулировались в минуты темного просветления следующим образом: надеюсь, ты именно со мной увидела небо в алмазах, радость моя? Значит – я твой мужчина ? Если это так, то отдаешь ли ты себе отчет в том, что в нашей жизни происходит – длится на наших глазах – чудо?