Гармония – моё второе имя (СИ)

Что же могло произойти за столь короткое время, – считанные часы! – чтобы душа вновь оказалась готовой к преступлению?

А ничего не произошло. Воскрешение души оказалось всего лишь последним содроганием кобылёнки. Метастазы логики настолько глубоко поразили даже «детские» очаги души, что достаточно было «в высшей степени случайной встречи на Сенной», чтобы чары вновь опутали нетвёрдую душу доброго Роди. Стоило ему «вдруг, внезапно и совершенно неожиданно» (мастерство оттеночных градаций в романе – на уровне эксцентрики) узнать, «что завтра, ровно в семь часов вечера» Лизаветы, старухиной сестры не будет дома, «и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна », как сон (жизнь!) был забыт, а явь (чары!) затуманила рассудок. «До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошёл к себе, как приговорённый к смерти. Ни о чём не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что всё вдруг решено окончательно».

Вот это и есть высшее психологическое мастерство как способ лепки персонажа. Подлинное воскресение души возможно только через подлинное страдание, следовательно, через подлинное преступление. Искушение Родиона Раскольникова, испытавшего однажды обаяние смерти, не могло развеяться само по себе, всего лишь контрдвижением души. Если ты не Сонечка, надо жизнью воспитать вкус к страданию, перестать бояться его и через него идти к воскрешению.

Итак, через преступление – к воскрешению. Иной, усечённый путь, – это всего лишь жалкий экстерн вместо подлинных университетов, всего только слова, слова. Необходим же титанический, непередаваемый словами труд души как самый главный аргумент против козней разума.

И Родион Романович Раскольников вступил на Голгофу.

Добро пожаловать вслед за ним, читатель.

3. Поединок

В тот роковой вечер понедельника, неуловимо перешедшим в полночь, мы с Гошей решили драться на дуэли. Вернее, это он так решил, а я не нашел в себе сил отказаться. На рапирах. И вовсе не потому, что это оружие было вывешено на стену в первом акте, то бишь, в первой книге, и, следовательно, по законам искусства в середине третьей книги неотвратимо наступил момент, чтобы его снять и пустить в дело. Вовсе нет. Просто так бывает в жизни.

Есть такой подлый финт – убивать благородством. И Гоша владел этим финтом виртуозно. Бесподобно.

– Убить тебя и костей не найти в молочной реке – банально; съесть – неромантично, да и противно, – размышлял он после того, как поведал мне сагу («шнягу», на жаргоне человека бывалого, к которому (жаргону) он прибегал с исключительным художественным тактом, без перебора – чтобы эффектно подчеркнуть экзотику и уникальность случившегося там или сям) о северных привидениях, с которыми ему пришлось сражаться уже в Минске, в собственном доме. – А делать с тобой что-то надо. Ты ведь любишь Марину?

– Ага, – согласился я.

– Ну, вот, видишь. А я ее сегодня изнасилую. По праву мужа. Ты ведь не сможешь этого мне простить, рыцарь печального образа?

– Давай драться сейчас, economicus.

– Сейчас – не время. Мы банально пьяны, как сукины дети, поэтому это тоже неромантично. Пьяный дебош? Увольте, коллега. Предпочитаю на трезвую голову и с чистой совестью.

– А завтра что изменится?

– Завтра у тебя появится повод, а у меня уже есть причина.

– Какая причина?

– Ты ведь бросил мне вызов, не так ли?

– Возможно. Но я что-то не заметил этого.

– Ты начинаешь извиняться?

– Боже упаси! Я тебя изуродую, как бог черепаху. Несомненно. Как дам тебе по ауре – из тебя дух вон. Но вызов… Ты недостоин вызова.

– Вот это и есть вызов. Ты забыл испугаться меня.

– Разве?

– Поверь мне.

– Ладно, тебе виднее.

– Неужели ты думаешь, что я допущу, чтобы моя женщина нашла мужчину сильнее меня, даже если такие существуют? Я выжгу вокруг себя пространство в радиусе семи миль. Я не оставлю ни одного свидетеля против себя на этой земле. Вам не быть вместе. Ты понял?

– Не совсем.

– Завтра поймешь. Клянусь своей красотой, – без улыбки изрек нечто бордельное г. Го.

После чего мы скрупулезно обговорили детали поединка – я и не подозревал, что существенных мелочей так много. Место, секунданты, регламент, правила боя, записки «в моей смерти прошу никого не винить» (и далее – «шняга» от руки о мотивах идиотического самоубийства; «шнягу», кстати, я отказался писать наотрез), родственники, близкие и еще куча всякой дребедени. Сколько же условностей в жизни человека! И даже в его смерти. А все потому, что человек – существо социальное. Нет, биосоциальное. И только во вторую очередь и только в редких случаях – духовное.

– Так не сдрейфишь, корнет?

– По-моему, это было бы даже глупее, чем драться на дуэли.

– Ну, вот, молодец, молодец. Только завещание написать не забудь.

– Я завещаю нашим с Мариной детям мою шпагу и от мертвого тебя уши.

На что он мне гадко ответил:

– Спокойной ночи.

И, любезно проводив до двери, интимно вопросил: «Завтра?»

Наутро первой моей головной болью была собственно головная боль, а второй – секундант. Где взять мне близкого, верного человека, который был бы готов бесстрастно взирать на мою погибель (по трезвом размышлении «от мертвого тебя уши» казалось мне пижонским перебором, а «унести ноги» – несбыточной мечтой)?

Секундантом, по традиции, мог бы стать настоящий или не очень настоящий друг; все таки провожать в последний путь исколотого имярека – врагу не пожелаешь; а где мне было взять персону, хотя бы отдаленно напоминающую настоящего друга?

В памяти вновь уныло всплыл Сеня Горб. Но мне что-то быстро расхотелось, чтобы Сеня стал свидетелем моей бесславной погибели. Не дождется.

Тогда кто же? Учитель?

Мир праху его – и чур меня.

Тот факт, что у меня не было друзей, стал казаться мне пустяком по сравнению с тем, что я был не в состоянии найти секунданта. Какое унижение перед Гошей! Мало того, что он искромсает меня в капусту, как мексиканский кок куст агавы (и тут я, потенциальный рубленый шницель, кажется, не слишком могу ему помешать), так еще и поглумится над моим святым одиночеством (а вот тут я помешать ему обязан).

В конце концов, я был так разъярен отсутствием друзей, чему свидетелем должен был стать мой заклятый враг Гоша, что решил хотя бы напоследок завести себе друга.

И я решил позвонить Даниле, да, да, брату моей бывшей жены…

Дело в том, что в жизни моей случилась когда-то удивительная история.

У Данилы возникла необходимость переписать остатки своего состояния на кого-то другого, иначе он бы разорился вконец. И он ничтоже сумняшися обратился ко мне. Дескать, давай, Герман, побудь какое-то время миллионером вместо меня; а потом верни, пожалуйста, мне мое. Выручай. В твоей честности и порядочности не сомневаюсь. Больше обратиться не к кому. По рукам?

И я согласился. Собственно, только недавно я неприлично обнищал: вернул деньги хозяину. В знак благодарности он оделил меня набежавшим с охраняемой мной суммы процентом, поэтому совсем нищим стать я так и не успел.

«Долг платежом красен», – подумал я. И мысленно присовокупил: «Мне тоже не к кому обратиться».

Но закон подлости, как выяснилось, еще никто не отменял. Именно в этот день, именно в этот утренний час счастливый Данила летел на авиалайнере на отдых в Турцию. А может, и на Кипр. Один. Или с супругой. Не суть. Его физически не было в Минске – вот беда. «Мой секундант улетел на Кипр! И захватил с собой мою шпагу!» Боюсь, Го Шу это не совсем бы устроило.

Кроме того, как-то незаметно возникла третья головная боль, на фоне которой меркли предыдущие две, а именно: меня посетила идея, нет, все же точнее будет сказать «из меня возникла мысль», с которой я никак не мог сладить. (С тех пор, между нами, я отлично понимаю Зевса, родившего из собственной головы ослепительную Афину Палладу! Он дал жизнь красивой легенде, это аллегория, а не анатомия. Анатомия мужчины вообще штука мудреная. Вот вам пример. Попа Марины поселилась в моем сердце. Что за анатомия такая? Аномалия? Ау, Чернобыль?)