Гармония – моё второе имя (СИ)

Я вдруг подумал (вчера мне было некогда домыслить этот смутно зародившийся во мне пассаж аж многолетней выдержки: мешал шум льющейся в мой организм водки): романтика, как то: космос, альпинизм, море, самолеты, армия, тарзанка, дайвинг, дуэли и так далее, чтобы не сказать, тому подобное, – вся эта романтическая лабуда – лишь погоня за адреналином, которая разрушает дух человека. Не укрепляет, а разрушает: в трезвом уме и трезвой памяти говорю вам я. Романтика – это наиболее престижный сегодня, второй после религии (второй по счету, но не по важности) способ деградации личности. Хотя религия, если разобраться, – это специфическая форма романтики. То бишь гнусной слабости.

А?

После этого мне стало жаль помирать так безвременно и бесславно: когда еще человечество дождется такого гения! Только начнешь расцветать – и на тебе, дуэли. А я ведь еще толком ничего не успел сказать, только еще готовлюсь… Жаль, искренне жаль. Себя. Меня. Дождаться бы, чтобы меня распнули по всем правилам, казнили равнодушием, объявили безумцем, травили непризнанием. Гильотинкой там побаловали, камерой для смертника. Насладиться жизнью. Красота. Мне же предстояло подыхать от ржавого, но искусно заточенного металла, в заброшенных складах на окраине Минска, в условиях полной антисанитарии. Не на миру.

Сук-ка судьба, что я еще могу сказать.

Не успел я справиться с третьей бедой, как нагрянула четвертая: Марина. Она пришла ко мне не физически, нет (хотя я бы не отказался от такой милости судьбы: во мне сильно было последнее желание – собственно, делающее человека первым), а в образе смысла моей жизни. Мадонна в косынке. И сделала мне больно. В области сердца.

Чтобы отвлечься, я решил вновь переключиться на головную боль номер два – на секунданта, пережитка эпохи корнетов. Мне не оставалось ничего другого, как связаться с компрачикосом Сеней.

– Это не по-человечески! – воскликнул Сеня, когда услышал мою историю.

– А ты знаешь как по-человечески? – возразил я. – В каждом человеке сидит по нескольку крокодилов. Бессознательно мы ведем себя настолько по животному, что если открыть это нашему сознанию, с приличным человеком должен случиться инфаркт. Обширнейший. Человек находится в конфликте со всеми, в том числе с самим собой. Вечный бой – слышал что-нибудь об этом? В каждом есть зона абсолютного эгоизма, который заставляет рассматривать даже самых близких людей с точки зрения выгоды и пользы. В человека вложена такая установка, которая заставляет считать именно его жизнь главнее всех остальных.

Вот это витально-эгоистическое начало обескураживает приличного человека – то есть человека, привыкшего ставить душу выше тела, интуицию выше инстинктов. И вдруг выясняется, что тело в определенном отношении абсолютно сильнее души. Человек начинает бояться сначала себя, а потом и других. Человек человеку волк – и возразить здесь нечего. Чем больше он боится себя – тем больше уговаривает себя, что душа сильнее инстинктов. Но сомнение так и остается навсегда.

По-человечески – признаться себе, что ты порядочная скотина. Ты любишь родителей – но любишь их как-то больше, если они помогают тебе, и как-то меньше, если они становятся обузой. Ты любишь детей – но с легким оттенком постоянного раздражения, ибо они урезают твое жизненное пространство, мешают тебе жить.

Мы и себя-то любим с ненавистью: от собственного эго никуда не деться, а решить наши обожаемые экзистенциальные проблемы не представляется возможным. Поэтому спецы по всевозможным закоулкам душ все чаще умоляют: не бойтесь себя, любите себя, то есть, надо заставлять любить себя, человека, если разобраться, весьма и весьма заурядного.

Это очень по-человечески. Вот ты, Сеня Горб…

– Хорошо, – невежливо прервал Сеня мою тираду. – Где и когда?

Я удивился.

Чем могут удивить меня люди, которые не рождены для того, чтобы стать личностями?

Ничем. Дайвингом? Нет. Богом? Нет. Мастерством фехтования? Не смешите меня.

Но тут я удивился. Сколько же в человеке намешано всякого, и не только говна! Вот это и смущает, вот это и не позволяет быстро и решительно вынести, казалось бы, очевидный вердикт.

Ровно к девятнадцати ноль-ноль мы с Сеней прибыли на положенное место (блуждали два часа, что на всякий случай захронометрировали). Гоша был дьявольски обходителен и учтив. Практически – обаятелен. И это меня уже не удивляло.

Он церемонно достал рапиры, методично разъяснил, как спортивное незапрещенное оружие превратили в боевое, запрещенное (теоретически я знал это давно: спилить шарики с конца рапир, заточить грани), какие последствия могут быть при нанесении ран различной тяжести и различного характера, как вести себя секундантам, если их подопечные, не приведи Господь, будут еще живыми, но потеряют сознание.

Далее он выказал немалые познания в области анатомии. И завершил:

– Три раунда по пять минут, секунданты следят за временем. Вопросы, господа?

– До первой крови? – уточнил Сеня.

– До первой смерти, – спокойно парировал Гоша. – Один из нас должен быть убит. Таково условие дуэли. Разве вам Германн ничего не сказал об этом?

– А если пять минут не выявят победителя? – дотошно терзал Гошу Сеня.

Мой противник криво усмехнулся и молча кивнул головой – мол, честь имею, господа хорошие – и отошел от странных людей, один из которых приуготовлен был к закланию, а другой делал вид, что не замечает этого.

Короче, он излучал уверенность и благородство. «Плюшевый – а рычишь, как настоящий», – хотелось бросить ему в лицо замшевой перчаткой.

Я медленно приходил в ярость – и ничем не выдавал своего изменившегося состояния. Затаился. У меня, затюканного аутсайдера, появлялся призрачный шанс – хорошо, что призрачный: за него хотелось цепляться изо всех сил, как за соломинку. Дело не в величине шансе; дело в том, что он придавал силы. Я почувствовал какой-то скрытый резерв. Благородные дохнут первыми от рук тех, кто прикидывается благородным? Это и есть проявление закона всемирного тяготения?

Как бы не так. Благородный – не значит полный лох, Гоша. Иди гюрзе своей рассказывай байки на ночь. Про привидения. А я тебе не гюрза. Я если цапну – ты сдохнешь, Го. Сначала немало изумишься – а потом тут же откинешь копыта, паскуда.

Мы разделись до пояса, встали в позицию (сначала он, потом я – и тут мои мышцы сразу вспомнили урок Учителя).

– Готов, корнет?

– Готов.

Он замер – и вдруг сделал стремительный выпад с громким театральным топаньем, призванный, очевидно, уничтожить меня морально. Я отскочил от него, словно барышня, ужаленная пчелой: при желании можно было подумать, что он легко добивается своего. Он так и решил, я в этом не сомневался. Его победа на самом деле обернулась моим маленьким триумфом, о котором он и не подозревал.

Я был готов к тому, что он фехтует в сто раз лучше меня, но он фехтовал только в семьдесят раз лучше. Это был еще один приятный сюрприз. Но мне пришлось тяжело.

Он держал рапиру вперед и вверх – и я держал точно так же. Он делал выпады вперед ногами, перебирая ими, будто резвый краб, и выбрасывая при этом руку с жалом на конце, рапирой (инициативой владел, разумеется, Гоша, кто бы сомневался) – я отбивался. Получалось нечто классическое: атака – защита, укол – блок.

К моему величайшему изумлению первая пятиминутка закончилась ничем. На мне не было ни царапины.

– Он тебя боится, – встретил меня Сеня изумленным выдохом, отдаленно напоминающим гром аплодисментов.

– Он? Меня?

– Неужели ты не видишь: он тебя пугает и ждет твоей грубой ошибки.

– Судя по тому, что я еще жив, он не дождался от меня грубого промаха?

– Ты бесподобен, – Сеня дышал тяжелее, чем я. – Я горжусь тобой.

– Что делать дальше, Сеня?

– Боюсь, ничего нового: око за око, зуб…

– Я в смысле тактики, Сеня. При чем здесь стоматология…

– Надо ужалить его. Чтобы он боялся еще больше.

– Это идея, падре.

Но это был опрометчивый совет, которому я опрометчиво последовал. Я на удивление легко ранил Гошу в левое плечо, упредив первую же его атаку. И только в тот самый момент, как моя рапира пронзила живую ткань, я понял, что упускаю свой шанс: надо было воспользоваться эффектом неожиданности сполна – надо было нанести неприятелю существенный урон, чтобы остановить поединок за явным преимуществом. И волки целы, и овцы торжествуют. Я ведь его убаюкал, усыпил бдительность – тактически переиграл! – а теперь преимущество вместе с яростью переходит к нему.