Гармония – моё второе имя (СИ)

И тут Гошу, действительно, как подменили. Он сконцентрировался (время шло, он начинал уставать) и приступил к активным и рискованным действиям. Его атаки стали хитрыми, агрессивными и разнообразными. Если бы они были такими в первом раунде, я бы не продержался и минуты. Но перед Гошей стоял уже отчасти им же на свою голову закаленный боец, которому, увы, это мало помогло: к концу второго раунда я уже приволакивал пронзенную левую ногу, у меня был проткнут правый бок, судя по всему, задето легкое (на губах шипела кровавая пена) и сам кратковременный отдых был мне не на пользу. Я терял силы. В голове мутилось.

– Что, Сеня?

– С Божьей помощью…

– У тебя вата есть?

– Только носовой платок.

– Порви мою рубаху, перетяни мне ногу…

– С Божьей помощью… Что ты собираешься делать?

– Чтобы выжить, надо принимать такие правила игры, которые ведут к гибели, – сказал я, сплевывая пену.

– Боже сохрани и помоги нам!

Сеня, наверно, понял меня в том смысле, что во мне несокрушима сила духа. А я понял так, что дело плохо. Каким-то зверским чутьем я просчитал, что Гоша по-китайски бесцеремонно будет настроен на прежнюю победную стратегию. Зачем ему менять стиль поединка? Его все устраивает. А вот я должен его удивить. Не знаю, как, но обязан. Это, как выражались раньше корнеты, был вопрос жизни и смерти.

Чувство, владевшее мною, было явно не из репертуара Достоевского: ничего возвышенного. Или униженного. Просто жажда выжить.

Я, тяжко прихрамывая, выполз на площадку, стараясь не показать, сколько во мне еще сил. Может, мои предки были гладиаторы? Уж лучше бы – аллигаторы.

Плечо Гоши аккуратно, крест-накрест, было залеплено широким пластырем. Вокруг раны – ни кровинки.

Он встал в стойку, давая понять, что мой жалкий вид его абсолютно не трогает. На войне как на войне. Хочешь жить – убивай противника. Рапира – вперед и вверх. Гоша стал медленно, сукой-пауком подбираться ко мне, готовя решающую атаку. Я стоял на месте (моя раненная нога деревенела с каждой секундой). Когда он приблизился ко мне, я, как в детстве, стал размахивать рапирой, словно прутиком, направо – налево: вжик, вжик. А потом, сделав бессмысленную, но из чего-то явно следовавшую, тонкую паузу, стал рубить «по-чапаевски» – сверху вниз. Раз, раз. Это было «совершенно противу правил», согласен; но какие правила, когда жить хочется. Видимо, на какое-то мгновение мне все же удалось озадачить Гошу: он поднял рапиру, защищаясь от детской дури, но выставил ее как-то нетвердо (спасибо гюрзе?).

В следующую же секунду я сделал то, чего не ожидал не только он, но и я сам. Насмерть перепуганный собственной смелостью, я внезапно ломанулся вперед, словно недобитый бык на здоровых и стройных ногах; если судить по моему измочаленному виду, такой прыти со стороны почти трупа никак не предполагалось. Магию и гальванизацию мы в расчет не берем. Итого: мой контрвыпад был полным сюрпризом. Я превратился в многотонный придаток летящей рапиры – и с криком «на!», сопровождавшимся характерным хрустом, всадил заточенную сталь в белый живот бедному Гоше. После чего легко вытащил клинок и брезгливо отбросил его на пол. Реальность была посрамлена. Раздался жалобный звон – то холодное оружие сетовало на свою судьбу.

В моем представлении я совершил последний свободный жест свободного человека.

– Если вы задели позвоночник – ему конец, – услышал я над собой внятный голос.

Секундант Гоши был не другом, а медиком. В его руках был саквояж, грамотно упакованный всеми необходимыми медицинскими препаратами и агрегатами, которыми тот, колдуя над сипевшим Гошей, пользовался, словно аист – клювом.

– Я очень надеюсь, что задел хребет этому млекопитающему, – сказал я, пуская вишневую пену и теряя сознание.

Теперь я, кажется, понимал, что значил припев детской песенки про ежика, который «шел и насвистывал дырочкой в правом боку». Это черный юмор, дети. Есть на свете белый ети. Вот и все, большой привети…

Далее секунданты, строго следуя инструкции, развезли нас по разным больницам.

4. Воскресение из живых

Первым, что я увидел, когда открыл глаза в больничной палате, оказался не казенный потолок, а молодой следователь. Высокого роста, склонный к полноте, он был в белом маскхалате, наброшенном на свитер, и с бородой а ля Хемингуэй: штыковая лопата лица (широкие скулы, узкий подбородок) обросла жестковатым черным мхом, в который на свободное место были бережно высажены блестящие темные бусины маленьких, глубоко утопленных под лоб глазок. Волевое, но где-то доброе лицо – очевидно, от перебора злых красок. А может, так: с виду свирепое, но тебе ничуть не страшно.

– Следователь Степанов, – представился Хемингуэй.

«Ставлю пять против одного, что кличка у нас Дядя Степа», – дерзнул я.

– Ваш секундант, человек мирный и богобоязненный, все рассказал, отрицать что-либо бессмысленно, – с мягким внушением произнес он, как только убедился, что я слышу его и понимаю.

– Гоша жив? – спросил я.

Вдохнуть полной грудью я не мог: болели ребра.

– Жив, на ваше счастье, – ответил следователь.

– Почему вы решили, что – на счастье?

– Потому что иначе вам бы светила статья за убийство.

– А сейчас что светит?

– Видите ли, статьи за дуэль, на ваше счастье, не существует. Дуэлей сегодня, как известно, нет. Есть, извините, идиоты, как мы выражаемся в своем кругу. Но существует, на вашу беду, целый ряд статей, под которые подпадают ваши деяния. Среди них «хулиганство», «злостное хулиганство», «покушение на убийство»…

– Так… Чего же мне ожидать?

– Молитесь за здоровье Гоши. Если он не станет инвалидом, можете отделаться условным сроком.

Мне стало вдвойне, нет, втройне обидно: во-первых, Гошу я так и не убил, во-вторых, за свои безусловные подвиги мне полагался всего лишь условный срок; а в-третьих, ради спасения собственной шкуры мне предстояло молиться за здоровье Гоши. Абсурдиссимо.

Я осторожно вздохнул.

– Ваше поведение мне глубоко симпатично, – тихо сказал следователь. – Лично я не имею против вас ничего. Вы поступили как мужчина. Против кандидата в мастера спорта по фехтованию… Не каждый бы на это отважился. Но закон есть закон. Будьте добры дать подписку о невыезде.

Я расписался.

– Поправляйтесь. И будьте счастливы.

Первое, о чем я подумал, когда грозный следователь «штык-лопата» ушел, – о Марине.

Потом – о себе.

Потом опять о Марине.

Потом – об Эльфриде Елинек.

Потом я уснул и проснулся только через сутки. На столике стояли цветы в дешевой вазе. Ромашки. Ко мне приходила Марина. Персонал обходился со мной подчеркнуто уважительно.

Отчего-то я подумал: «Не спеши делать неумолимо неизбежное дело. Сделай бессмысленную, но аксакальски тонкую паузу. Иногда что-то случается».

И опять уснул. Я даже видел сон, но забыл его.

Через несколько дней я, наконец, стал понимать, в каком направлении двигались мои мысли. Я расчистил себе путь к Марине, мы должны были быть вместе – и вдруг, ни с того ни с сего, я стал сомневаться в очевидном: а в том ли направлении я шел?

До моей мечты – рукой подать, и – лень руку протянуть?

Это было, пожалуй, посерьезнее дуэли с Гошей.

Марина твердила мне только об одном: ребенок. Ребенок! Хочу ребенка от тебя. Больше ничего не хочу. Больше ни о чем не могу думать. И вот этот проект под условным названием «розовый младенец» стал представляться мне счастливым кошмаром. У проекта обнаруживалось все более сомнительных, не вполне устраивающих меня сторон.

Марину я понимал: нет ничего печальнее на свете, когда женщина запускает очаровательный механизм приспособления на полную катушку с человеком, недостойным ее. Влюбленность, любовь, переходящие в преданность, верность, заботливость… И все это переносится на человека, который не способен ценить женскую суть.

Женщина сатанеет, бедняжка. Ей нечем заполнить свою пустоту, и она становится хуже, чем могла бы быть.