Игра по-крупному

Сакин Степан -- единственный сын Евдокии Петровны Угрюмкиной, потомственного дворника одного из домов на улице Достоевского, и Николая Николаевича Сакина, лекальщика с завода "Большевик" -- рос мальчиком послушным и чистеньким, в школе занимался успешно, играл на балалайке и домре, но был, что называется, себе иа уме и, как однажды неодобрительно выразился папаша, -- тихоня. "Да в кого ты такой! -- стучал кулаком по столу Николай Николаевич, когда сын прибежал с улицы и нажаловался матери, что мальчишки курят за помойкой и играют в битку на деньги. -- Играют и играют -- всегда играли. Чего ябедничаешь?.." -- "А он не ябедничает, -- заступалась за сына мать, -- он сообчает. Правильно, сынок, правильно. Ишь, чего придумали -- на деньги. Да эти деньги еще заработать надо. А может, они украли их, где?.. На-ка, вот, конфетку. А ты батька, не шуми". -- "Тьфу! -- плевался отец. -- Кого ты из него ростишь? "Сообчает". Вот как набьют его, так не жалуйся..."

Насчет "набьют" отец как в воду глядел: сыну стало доставаться и в школе, и во дворе.

-- Ну а почему сдачи не дал? -- хлебал борщ отец.

-- Так ведь драться нельзя, -- надувал губы Степочка.

-- Как это нельзя? -- возмущался отец. -- А если тебя бьют? Дал бы один раз хорошенько -- знали бы...

-- Нечего, нечего! -- махала рукой мать. -- Батька наговорит, его только слушай. Как это -- драться? Да его тогда и в пионеры никто не примет, и в комсомол потом не запишут. А вот один мальчик выбил другому глаз, и его в тюрьму посадили. Я этому Гришке-фулюгану сама завтра устрою. Я вот его отца к участковому вызову. У них и за квартиру три месяца не плачено -- та еще семейка!..

-- Да ладно тебе, мать, -- морщился Николай Николаевич, -- угомонись. К участковому она вызовет... Будешь только парня позорить. -- Он отирал рукой усы и подзывал сына. -- Иди сюда. Вот смотри: он тебя бьет -- раз! А ты вот руку его хватаешь и -- раз! Понял?

-- Да... -- говорил Степан, -- а если я ее сломаю? Вам же хуже будет, если меня в тюрьму посадят...

-- Тьфу ты, мать честная! В кого ты такой тихоня. Неси, мать, второе.

Черноусый Николай Николаевич безуспешно пытался увлечь своего белоголового сына железным ремеслом -- тот покорно опиливал в домашних тисочках заготовку для молотка, но как только урок заканчивался, спешил смыть въедливую грязь с пальцев и сесть на оттоманку с пионерским журналом. "Правильно, правильно, -- кивала мать. -- Читай, Степочка. Выучишься -- управхозом будешь". -- "Нет, -- блестел глазами Степа, -- я радистом хочу быть. Шпионов вылавливать и в Центр сообщать. Вот так: ти-ти, ти-ти-ти-ти..."

Некоторые наклонности Сакина-младшего вызывали у его дворовых сверстников повышенную неприязнь, и к шестому классу во избежание глумливых приставаний Степан был принужден давать крюка в два квартала, чтобы попадать в свой двор через видимую из окон его квартиры подворотню, и оттуда, юркнув незамеченным в парадную, взлететь через ступеньки на площадку первого этажа и уже в безопасности позвонить в обитую клеенкой дверь.

В ту пору (шел 1954 год) страна еще переживала утрату Вождя, в многочисленных пивных все тише и тише позвякивали медали, а студенты-китайцы, анекдоты про которых ценились наравне с анекдотами о Ваньке и Маньке, уже и не считались за иностранцев, -- в ту пору Степан записался в морской клуб при Дворце пионеров, а именно в группу сигнальщиков: передавать хлопающими на ветру флажками важные сообщения с корабля на корабль или на берег. Тогда же он смастерил детекторный приемник -- антенна, две катушки на картонной трубочке, наушник, диод -- и стал прослушивать городской эфир, в надежде засечь шпионскую морзянку -- как тот юный радиолюбитель, о котором похвально писала "Пионерская правда". Наушник шумел, как морская раковина, -- Степан двигал катушки -- раздавался слабый шорох, слышался далекий голос диктора, читающего последние известия: "Кровавая клика Ли Сын Мана и их гоминьдановские пособники... Советский представитель Малик выступил с заявлением...", но прерывистое попискивание, для которого он держал наготове карандаш и бумагу, не прорезалось.

Иногда он ездил в Александро-Невскую лавру -- вести тайное наблюдение за Духовной семинарией или прохаживался у железнодорожного моста через Обводный канал, мечтая, как выследит шпиона в пальто с поднятым воротником и фотоаппаратом в пуговице; приглядывался к ботинкам на толстой рифленой подошве и шел за ними, держась на безопасном расстоянии и запоминая места, где их владелец останавливался, оборачивался или переходил улицу.

Но тщетно.

Везение пришло лишь в десятом классе, когда он выложил на стол милиции завернутую в газету пластинку на рентгеновской пленке с американскими буги-вуги, тайно вынесенную им из дома стиляги и космополита Мишки Берлина, к которому он зашел за экзаменационными билетами по физике. "Только осторожно, -- знающе предупредил Степан, вручая органам улику. -- Там должны быть отпечатки его пальцев".

Берлина исключили из комсомола, не допустили до экзаменов, Степан выступал на собрании, клеймил предателей и христопродавцев, обещал и дальше разоблачать пособников американского империализма и был весьма удивлен отсутствием хотя бы малейшего намека со стороны милиции на дальнейшее сотрудничество. Он прижигал одеколоном бордовые прыщи на подбородке и разглядывал в кухонном зеркале свое позеленевшее от бессонных ночей лицо. "Ничего, -- раздумчиво цедил он. -- Они ко мне приглядываются, испытывают. Наблюдают. Еще позовут -- ведь где-то это фиксируется..."

Он представлял себе бронированные подвалы Большого дома на Литейном, картонную папку со своей фотографией на обложке, графленые листы личного дела: "не был", "не участвовал", "не имеет", "не замечен", "... разговоров не вел", "не пьет", "не курит" и особо важные записи, сделанные красными чернилами: "Морально устойчив. Предан делу Партии и народа. Имеет навыки конспирации. Знает радиодело. Способствовал разоблачению... Лично изобличил и обезвредил..." Не выдалась фамилия -- Сакин, но это не беда, он возьмет себе служебный псевдоним: "Майор Белый" или "Полковник Грохотов". Это звучит.

На заводе, куда Степан устроился перед армией монтером, ему удалось попасть в комсомольский оперативный отряд -- ответственным за связь со штабом (другого применения ему сыскать не смогли), и Степан с хмурой значительностью сидел по вечерам у телефонного аппарата, ожидая привода с Невского очередного стиляги: в брюках-дудочках, прозванных в народе "паучьими ножками", просторном обвислом пиджаке на одной пуговице и длинном галстуке с обезьянами на пальме. Услышав возню и голоса на лестнице, Степан подходил к запертой двери и, признав своих -- "Иди, иди! Сейчас мы с тобой разберемся!", тихо сбрасывал крючок и осанисто выпрямлял грудь с комсомольским значком на лацкане серого пиджака. Степан составлял протоколы и аккуратно выписывал свою фамилию: "С. Н. Сакин".

"А чего ты запираешься? -- спрашивали его плечистые комсомольцы. -- Никто тебя не унесет, сиди спокойно". -- "Да понимаете, -- бормотал Степан, -- я за себя не боюсь, но в столе тетрадь с телефонами райкома и Штаба. Могут быть провокации. Нельзя терять бдительность..."

Очевидно, это и впрямь где-то фиксировалось, иначе чем объяснить тот факт, что в 1961 году, когда ефрейтор Сакин дослуживал второй год в армии, его вызвали в особый отдел части, стоявшей под Выборгом, и при плотно закрытых дверях, с глазу на глаз, предложили секретное сотрудничество. Степана бросило в жар: "Вот оно! Вспомнили!"

Но тут же пришел испуг.