Аквариум

Я прилетела в Берлин, устроилась в гостинице и стала искать подходящую квартиру. Было приятно, что не приходилось считать деньги, и поэтому маклеры относились ко мне с почтением. А я все медлила, выбирала: хотелось подобрать именно то, что нужно. А на это требуется время. Между встречами с маклерами я бродила по Берлину, как прежде по Нью-Йорку, с трудом привыкая к тому, что люди здесь гораздо менее дружелюбны, понемногу занялась своим гардеробом, поскольку большую часть прежнего оставила в Нью-Йорке, и с нетерпением ждала дня, когда Калим наконец выйдет из самолета. Да-да, с нетерпением. В моем номере повсюду стояли свечи, я купила стереомагнитофон, в ход снова пошло зеркало.

Наверное, он догадался сразу, еще в аэропорту. Едва встретив его взгляд, холодный и рассеянный, я поняла: он вновь превратился в раздраженного бога. А я, как и прежде, стала преданной собачонкой.

Не знаю, можно ли заметить, что на женщине нет нижнего белья, и видно ли это по ее поведению. Калим, похоже, заметил. Получив багаж и сунув его в мою взятую напрокат машину, он тут же, не спрашивая согласия, бросил:

— Едем к тебе.

И прежде чем я успела тронуться с места, втянул в нос через соломинку какой-то порошок из пакетика, потом протянул мне и то и другое и приказал:

— Давай!

Раньше я не пробовала кокаин и не имела никакого желания это делать, но без возражений взяла трубочку и втянула немного порошка.

— Теперь поезжай, — велел он, и я отважно встроилась в поток мчащихся машин.

Поначалу я ничего не замечала, но потом желание нахлынуло на меня со всей мощью. Мы въехали в город, и я ощущала себя ангелом, с которым ничего не может случиться. Калим прекрасно знал, что я чувствую, и повторил:

— Давай.

И я начала ласкать себя, продолжая вести машину. Мне ведь достаточно было только поднять платье, подвинуться вперед на сиденье и позволить правой руке (машина была с автоматической коробкой передач, и рука не требовалась мне для переключения скоростей) делать то, в чем она здорово поднаторела в последнюю неделю. Меня совершенно не волновало, что мои действия чреваты опасностью, а пассажиры автобусов могут заметить, чем я занимаюсь, равно как и то, что Калим зевал, со скучающим видом глядя в окно. Такова была его роль в этой игре. Он должен был вести себя именно так. Потому что мне это было нужно.

Я свернула на улицу Кайзердам. Дорога была свободна, после остановки перед светофором я тронулась с места, хорошенько нажав на газ. А дальше все было как в замедленной съемке. До сих пор не знаю, был ли оргазм причиной того, что я вдруг круто вывернула руль, или важней оказалась внезапная мысль, что так продолжаться не может и надо покончить с этим раз и навсегда. На нас с бешеной скоростью надвигалась стена. Вот и все.

Когда я очнулась в больнице, мне сказали, что Калим мертв, а я до конца жизни останусь парализованной. Такая вот история.

Есть и послесловие. Через несколько недель, когда я была уже в состоянии отвечать на вопросы, мне удалось избежать обвинений в убийстве: я сказала полицейскому, который допрашивал меня, что Калим вдруг схватился за руль и вывернул его. К тому времени его труп давно доставили в Тулузу и кремировали. Опровергнуть мои слова никто бы не смог, потому что у полиции не было отпечатков его пальцев. В случае проверки на руле их бы, конечно, не нашли. Ну вот, я призналась тебе в убийстве.

И еще: они не обнаружили у нас в крови кокаина. Не знаю почему. Просто повезло, иначе полиция вряд ли стала бы со мной церемониться».

Некоторое время я сидел неподвижно, уставясь в последние строчки. Вот так история! Теперь мне ясно, почему Джун не хочет, чтобы ее прочел кто-нибудь еще. Я долго думал, потом написал: «Необходимая самооборона».

Джун. Ты дочитал?

Барри. Да.

Джун. Нет. Это была попытка самоубийства, которая вылилась в убийство.

Барри. Необходимая самооборона. Если бы не трусость, я бы ради тебя прикончил этого типа.

Джун. Спасибо. Все уже произошло.

Барри. Мне хочется для тебя что-нибудь сделать. Есть идеи?

Джун. Никаких. Я рада, что ты снова со мной. Целых два дня без тебя. Если не считать коротких замечаний и ничего не значащих фраз.

Барри. Может, музыка? Купить тебе что-нибудь еще?

Джун. Да, это было бы здорово. Только повеселее. Я не хочу грустить.

Барри. Что может в искусстве тот, кто не грустит?

Джун. В искусстве? А что, оно от этого утрачивает величие? Или ты просто дерзишь? Что на тебя нашло?

Барри. Так, рефлекс. Не собирался дерзить. Самые сильные чувства — печаль и боль, а поп-музыка для меня — тоже искусство.

Джун. Я уязвима. Ты знаешь мою историю и можешь теперь воздействовать на меня, например, заставить сделать что-нибудь, чего я не хочу.

Барри. Не надо со мной ссориться. По крайней мере сейчас. Может быть, завтра. Или послезавтра.

Джун. Оʼкей.

Барри. Ты спала. До сих пор я не видел, как ты спишь.

Джун. После массажа я так разомлела, что сразу уснула.

Барри. А ты специально?

Джун. Что?

Барри. Приподняла простыню.

Джун. Нет, это одна из тех редких ситуаций, когда намерения не было. Надеюсь, тебе понравилось.

Барри. Я пожалел, что у меня нет подзорной трубы.

Джун. А у тебя ее нет?

Барри. И никогда не было. Я ведь не занимался спортивным ориентированием и не рыскал по лесу. И до твоего появления не страдал вуаеризмом.

Джун. Чувство неловкости?

Барри. Немножко. Ведь это извращение.

Джун. Да никакой ты не вуаерист! Ты мой свидетель. И друг. Никакого извращения здесь нет. Я твержу тебе это каждый день, но до тебя все никак не дойдет. Ты что, тупой?

Барри. Хочешь поссориться?

Джун. Нет. Хочу посмотреть тебе в глаза.

Барри, И так смотришь. Причем не только в глаза. В другие места тоже.

Джун. В какие, например?

Барри. Под кожу. Да куда угодно.

Джун. Ты так и не завершил свое «любовное переживание»?

Барри. Нет.

Джун. Ну так давай! От меня будет хоть какая-то польза.

Барри. Ты уж и так разбила мне сердце, о какой еще пользе идет речь?

Джун. Риторический вопрос. Прекрасно знаешь, о какой. Смотри на меня и делай это. И будет здорово.

Барри. Нет. Я не могу.

Джун. Ты что, импотент? Досадно.

Барри. Нет, не импотент. Просто не верю, что тебе это нужно. Скорее всего у тебя какая-то другая причина — может, ты хочешь, чтобы я чувствовал себя обязанным тебе или что-нибудь подобное. Не верю и все. Пережив то, что пережил я, чувствуешь себя слишком разочарованным и приземленным.

Джун. Глупости. Не бывает общих правил — есть только отдельные люди. Ты сам мне это объяснял.

Барри. Не хочу иметь ничего общего с этим парнем. Ничего.

Джун. Умолять не стану. Просто говорю что думаю.

Барри. И я этому не верю.

Джун. Тогда иди к черту!

Барри. Хочешь поссориться?

Джун. Только если ответишь тем же.

Барри. Нет. Лучше поищу веселую музыку, хорошо?

Джун. Хорошо. Жду с нетерпением.

Веселой музыки, которая бы мне нравилась, я отчего-то никак не мог припомнить. Потом в памяти всплыло несколько песен: «Magic Bus», «Mighty Quinn», «Free Man in Paris», «Good Day Sunshine».^[47] На удивление мало. Все, что я люблю, звучит торжественно или трогательно, пронизано тоской или меланхолией. Сам я никогда не увлекался веселой музыкой. Поэтому так и отреагировал на ее пожелание.

Я стоял между стеллажами, не зная, что выбрать. В какой-то момент на глаза мне попался диск Джулиана Доусона, с которым мне несколько раз приходилось работать. Интересно, что он делает теперь? На всякий случай я взял его диск в двух экземплярах: вдруг действительно окажется веселым. Потом я направился туда, где была выставлена классика, и купил кое-что из фортепианной музыки. В классической музыке настроение все время меняется, даже Шуберт не всегда печален. Может, Джун со мной согласится. Иначе придется признать свою полную несостоятельность в подобных поручениях. Взял в руки «Sacre du printemps»,^[48] но положил обратно. Ведь это музыка к балету, и я не хотел терзаться сомнениями, вспоминает она о том парне или нет. Мне вдруг пришел на ум Кейт Джаррет, и я пошел в отдел джаза, чтобы прихватить еще его Бременский и Кельнский концерты. В конце концов, зажав под мышкой Доусона, Джаррета, три диска Шуберта, два — Моцарта и один концерт Бетховена, я направился к кассе. Не исключено, что большой симфонический оркестр может подойти Джун.