Аквариум

К середине сентября я уже научилась использовать вместо Калима собственное отражение. И чтобы чаша моего терпения переполнилась, не хватало последней капли. Ею стала жена Сиднея — я впервые увидела ее на одном из концертов в Бостоне, и она показалась мне настолько милой и очаровательной, что я в тот же вечер прямо в дверях порвала с ним. Теперь он по крайней мере может думать, будто я разорвала с ним отношения, потому что мне стало стыдно перед его женой, а вовсе не потому, что он не выдержал сравнения с вернувшимся злым духом. Сидней был подавлен, я тоже, да еще поезд, на котором я должна была возвращаться, оказался страшно грязным, в вагоне ужасно воняло, и до самого Нью-Йорка шел дождь.

Калим вполне уже мог возвратиться. Кристофер так и не объявился. То ли его мать, или уж не знаю, кем ему приходилась та старая женщина, забыла передать мое сообщение, то ли он оказался настолько плохо воспитанным, что просто проигнорировал мою просьбу. Впрочем, это довольно скоро стало мне безразлично, потому что речь ведь, собственно, шла лишь о том, чтобы Калим вернул ключи. Теперь мне хотелось самой позвонить Кристоферу и спросить, не вернулся ли Калим. Но я этого не сделала. Ведь вполне могло быть, что именно Калим запретил Кристоферу звонить. А значит, ему было что-то о нас известно, и я не хотела выглядеть в его глазах наивной дурочкой.

Вскоре замена — собственный взгляд из зеркала — перестала меня удовлетворять, и я поймала себя на том, что, достав из ящика старый дверной замок, качаю его в ладони. Боюсь, ты догадался, что я его так и не выбросила. Конечно, я положила его на место, но сам факт, что мне приходит в голову мысль вставить его на старое место, поверг меня в состояние полной растерянности и ярости одновременно. Объектом ярости являлась я сама: за время отсутствия Калим в моих воспоминаниях превратился в легенду, обрел ореол. Грязь, отвращение, ярость и стыд хоть и не были вовсе забыты, занимали теперь в моих мыслях не слишком много места. Правда, я все еще понимала, что искать его не стоит. И на этом спасибо.

Я держалась. Хотя жизнь стала какой-то однотонной, я скучала, убивала время в дорогих магазинах, в больнице или дома, читая, пялясь в телевизор или занимаясь в спортзале с тех пор, как однажды, рассматривая себя в зеркало, обнаружила следы целлюлита.

Отец заметно сдал. Разговаривая со мной, врач делался все серьезнее и однажды сказал: „Это конец“. Быстрее или медленнее, но ему, мол, осталось совсем немного. Я слушала его внимательно, но вдруг ощутила полную опустошенность и страшную усталость, хотя мне было жаль, что я не могу сейчас по-настоящему быть с отцом. Он не жаловался, просто однажды впал в кому, из которой ему уже было не выйти. Я брала его за руку и плакала вместе с Эзрой или Джеком, когда они приходили, отец же с каждым днем все больше напоминал обтянутый кожей скелет.

Пришлось увеличить нагрузку в спортзале. Теперь я ходила туда каждый вечер. Возвращаясь из больницы, шла прямиком на Вторую авеню и тренировалась чуть ли не до потери сознания. К сожалению, сознание я не теряла, несмотря на изнеможение, пустоту и депрессию, оно глухо трепыхалось внутри, словно жаждало вырваться из моего тела.

За окнами крупными хлопьями падал снег, и вдруг я, с усилием разведя ручки тренажера, услышала робкий голос: „Привет“. Это был Джефф, приятель Калима.

Мокрый от пота с головы до ног — наверное, поднимал штангу, — он широко улыбался. Более худой, чем в моих воспоминаниях, и волосы острижены очень коротко, как у новобранца. Он спросил: „Ты видела его с тех пор?“

Я помотала головой, не зная, о чем с ним говорить. Джефф ведь тоже был частью злого духа, причем именно той его частью, которую, как мне казалось, я выбросила из головы. Хотя о другой, главной части — Калиме я вспоминала даже слишком часто.

Он немного постоял рядом со мной, потом, поняв, что больше ничего не услышит, поднял руку, прощаясь, и развернулся, чтобы уйти. Но потом тихонько произнес:

— Тебе повезло, теперь меня и в самом деле прихватило.

Когда сообразила, что он имел в виду, я пролепетала: „Сожалею“, он успел уже отойти на несколько метров и не слышал меня. Мне действительно было его жаль. Я тут же пошла в раздевалку, оделась, позабыв принять душ, выскочила на улицу и отправилась по заснеженному городу домой, решив никогда больше в этот спортивный зал не ходить.

Рождество я провела в одиночестве перед телевизором, а Новый год встретила на крыше Эмпайр-стейтбилдинг. И когда отгремел фейерверк, подумала, что если сейчас шагну вниз, буду первой. Насколько мне известно, отсюда еще никто не прыгал. Впрочем, мне вовсе этого и не хотелось. Так, подумалось просто. Но я вдруг поняла, насколько одинокой, чужой ощущаю себя среди собравшихся здесь людей, празднично одетых, как и я, с бокалами шампанского в руках, которые радуются друг другу и счастливы, оттого что встречают Новый год в столь экзотическом месте. Или по крайней мере пытаются быть счастливыми. Я даже не пыталась. Просто стояла и смотрела на фейерверк, словно это был спектакль провинциального театра, который я, будучи бургомистром, сенатором или кем-то в этом роде, обязана посетить. Дочка Нерона, попросившая отца поджечь ради нее город, — он поджег, а ей скучно, и нет ни желания, ни сил любоваться пожаром. Тут я заметила в толпе Сиднея с женой, и настроение испортилось окончательно. Из-за них и немножко из-за себя.

Последние ночи перед смертью отца я провела у него. Мне там поставили кровать, завтракала и обедала я в больничном кафе, а душ принимала в душевой для персонала. На этом свете отца отныне удерживали лишь питательные вещества, вводимые внутривенно, и приборы, контролирующие сердечную деятельность. Еще находясь в сознании, отец в присутствии Эзры и меня запретил любые мероприятия по искусственному продлению жизни и теперь двигался навстречу смерти.

Несколько раз за ночь я просыпалась с ощущением, что слышу его предсмертный вздох. Он храпел, иногда довольно громко, но попискивание монитора не умолкало. В ту ночь, когда отец умер, меня разбудил пронзительный монотонный звук, и я тотчас поняла, что это — конец. Закрыла ему глаза, скрестила на груди руки, еще до того как в палату пришла медсестра, а почти сразу за ней — врач. В тот момент я не чувствовала горя. Просто мысленно попрощалась с ним и сказала, что люблю его. И сразу ушла домой — не хотела видеть, как отца перекладывают на каталку и везут вниз, словно вещь. Вещь, прежде бывшую человеком.

Джек и Эзра помогали мне во всем. Точнее, они-то и делали все, что нужно, а мне только время от времени приносили какие-то бумажки на подпись. Оба чуть ли не радовались тому, что самое тяжелое позади. Друга не вернешь, и теперь следовало решить практические вопросы. Меня это не раздражало, я ведь и сама, признаться, ощущала облегчение, а тоска, что периодически накатывала на меня, была в значительной степени замешана на моей жалости к себе, отец — содержание и смысл моей жизни в последние месяцы — лежал в гробу, и отныне мне самой предстояло решать, что делать дальше и где жить. Я казалась себе очень одинокой. Но не так, как с Калимом. С ним к этому чувству примешивалась боль. А сейчас только страх перед пустотой.

В день похорон друзья отца утратили вдруг свою энергию. Эзра, казалось, вот-вот заплачет, Джек молча застыл у могилы и внимал проповеди священника с отсутствующим видом. Когда гроб опустили в землю, Эзра громко взвыл, его отчаяние передалось мне и вывело из оцепенения: все поплыло перед глазами, я зарыдала.

От могилы нас уводил Джек. Одной рукой обнимал Эзру, другой — меня, поддерживая и направляя, показал путь к выходу.

— Хочется побыть одной, — сказала я через несколько шагов и ощутила его руку на своем на плече.

Эзра поцеловал меня в лоб и попросил в ближайшие дни зайти к нему по поводу завещания. Джек вежливо протянул руку и проговорил:

— Тебя он любил больше всего на свете.

Я осталась на кладбище, наблюдая за могильщиками, как они забрасывают могилу землей, и в какой-то момент перестала плакать. Может, просто иссякли слезы, но скорее всего их равнодушная работа вернула меня к реальности, где отныне не было отца.