Здравствуй, грусть

ззвучного хохота - я боялась, как бы меня не услышала Анна. Ведь я говорила ей, что работаю не разгибая спины, я разыгрывала перед ней разочарованную в любви девушку, которая черпает утешение в надежде написать когда-нибудь настоящий ученый труд. Мне казалось, что это вну-шает ей уважение, и я дошла до того, что несколько раз за обе-дом цитировала Канта, чем явно приводила в отчаяние отца.

Однажды днем, завернувшись в купальные полотенца, чтобы больше походить на индийцев, я поставила правую ступню на ле-вое бедро и стала пристально созерцать себя в зеркале - не из желания полюбоваться собой, а в надежде достичь состояния нирваны, - когда вдруг в дверь постучали. Я решила, что это гор-ничная и, так как она ни на что не обращала внимания, крикнула:

"Войдите".

Это оказалась Анна. На мгновение она застыла на пороге, по-том улыбнулась:

- Вот что это вы играете?

- В йогу,-сказала я.-Но это не игра, а индийская фило-софия.

Она подошла к столу и взяла книгу в руки. Меня охватила тревога. Книга была открыта на сотой странице и вся испещрена моими пометками вроде "неосуществимо" или "утомительно".

- Вы на редкость прилежны, - сказала она. - Но где же пресловутое сочинение о Паскале, о котором вы столько расска-зывали?

И в самом деле, за столом я повадилась рассуждать об одной фразе Паскаля, делая вид, что размышляю и работаю над ней. Само собой, я не написала о ней ни слова. Я не шелохнулась. Анна пристально посмотрела на меня и все поняла.

- То, что вы не занимаетесь, а паясничаете перед зеркалом, дело ваше! сказала она. - Но вот то, что потом вы лжете отцу и мне, уже гораздо хуже. Недаром я удивлялась, что вы вдруг так пристрастились к умственной деятельности...

Она вышла, а я оцепенела в своих купальных полотенцах, я не могла взять в толк, почему она называет это "ложью". Я рас-суждала о сочинении, чтобы доставить ей удовольствие, а она вдруг обдала меня презрением. Я уже привыкла, что теперь она обращалась со мной по-другому, и спокойный, унизительный для меня тон, каким она высказала мне свое пренебрежение, страшно меня обозлил. Я сорвала с себя маскарадный наряд, натянула брюки, старую блузку и выбежала из дому. Стояла палящая жара, но я мчалась сломя голову, подгоняемая чувством, похожим на ярость, тем более безудержную, что я не могла бы поручиться что меня не мучит стыд. Я прибежала к вилле, где жил Сирил, и, запыхавшись, остановилась у входа. В полуденном зное дома казались до странности глубокими, притихшими, ревниво обере-гающими свои тайны. Я поднялась наверх к комнате Сирила: он показал мне ее в тот день, когда мы были в гостях у его матери. Я открыла дверь, он спал, вытянувшись поперек кровати и поло-жив щеку на руку. С минуту я глядела на него: впервые за все время нашего знакомства он показался мне беззащитным и тро-гательным; я тихо окликнула его; он открыл глаза и, увидев меня, сразу же сел:

- Ты? Как ты здесь очутилась?

Я сделала ему знак говорить потише: если его мать придет и увидит меня