Здравствуй, грусть

было ничего общего с той опустошенностью, страшной опустошенностью, какую я испытала в больнице перед литографией с видом Вене-ции. Отец с искаженным лицом молча протянул мне платок.

Целый месяц мы жили как вдовец и сирота, обедали и ужи-нали вдвоем, никуда не выезжали. Изредка говорили об Анне: "А помнишь, как в тот день..." Говорили с осторожностью, от-водя глаза, боялись причинить себе боль, боялись - вдруг кто-нибудь из нас сорвется и произнесет непоправимые слова. За эту осмотрительность и деликатность мы были вознаграждены. Вскоре мы смогли говорить об Анне обыкновенным тоном, как о дорогом существе, с которым мы были счастливы, но которое отозвал господь бог. Словом "бог" я заменяю слово "случай", но в бога мы не верили. Спасибо и на том, что в этих обстоятельствах мы могли верить в случай.

Потом в один прекрасный день у одной из подруг я познако-милась с каким-то ее родственником - он мне понравился, я ему тоже. Целую неделю я повсюду появлялась с ним с постоянством и неосторожностью, присущими началу любви, и отец, плохо пе-реносивший одиночество, тоже стал бывать повсюду с одной мо-лодой и весьма тщеславной дамой. И началась прежняя жизнь, как это и должно было случиться. Встречаясь, мы с отцом сме-емся, рассказываем друг другу о своих победах. Он, конечно, по-дозревает, что мои отношения с Филиппом отнюдь не платониче-ские, а я прекрасно знаю, что его новая подружка обходится ему очень дорого. Но мы счастливы. Зима подходит к концу, мы сни-мем не прежнюю виллу, а другую, поближе к Жуан-ле-Пен.

Но иногда на рассвете, когда я еще лежу в постели, а на ули-цах Парижа слышен только шум машин, моя память вдруг подво-дит меня: передо мной встает лето и все связанные с ним воспо-минания. Анна, Анна! Тихо-тихо и долго-долго я повторяю в тем-ноте это имя. И тогда что-то захлестывает меня, и, закрыв глаза, я окликаю это что-то по имени: "Здравствуй, грусть!"