Мать ветров (СИ)

Все-таки они его сломали. Фёны ломали его лед десять лет, упорно, то по чуть-чуть подтапливая язычками костров, то с размаху выдалбливая целые куски кайлом.

Поначалу он сопротивлялся и даже заявил первому командиру, Кахалу, что либо пускай терпит его в отряде на его условиях, либо пусть попытается отыскать еще одного профессионала столь же высокого уровня, который стал бы жить в подполье. И как же Арджуне было стыдно, когда этот отчаянно храбрый голубоглазый гордец согласился. Стыдно настолько, что эльф всерьез подумывал о задушевной беседе с ним. Беседы не случилось. Той осенью «Дети ветра» потеряли сразу двух своих товарищей, одних из основателей организации. Куда командиру возиться еще и с его застарелой болью, если свежие раны кровоточат? Раны второго командира оказались, наверное, сто крат страшнее. Разом потерять двух близких друзей и своего отца, после — налаживать дисциплину не в одном отряде, а в целой армии. Раджи не уделял достаточно внимания собственным детям, а командир Теней и не смел, и не желал откровенничать с кем-либо за его спиной. Зося? У эльфа среди фёнов сложилась та еще репутация, но совесть у него все же имелась. Зосе за глаза хватало вдовства, разлуки с двумя сыновьями и проблем с Мариушем.

Но они его ломали. Все три командира, которые одновременно и доверяли ему, и ценили его, и при этом не забывали то и дело обуздывать его нрав. Подчиненные, такие разные, пугливые, колючие, смышленые, тугодумы, но одинаково любимые. Друзья. Как ни странно, но у Арджуны были и друзья. Он не подпускал их к себе слишком близко, однако эти своеобразные отношения определенно являлись дружбой.

Смешно. Его, профессионального стрелка высочайшей квалификации, зрелого даже по эльфийским меркам, прошедшего до Фёна еще одно подполье и отсидевшего шесть лет в тюрьме, доломал окончательно зеленый мальчишка. Самый талантливый его ученик, самый верный, непокорный, его гордость и вечная головная боль.

Ледяная корка, что надежно покрывала его сердце, треснула. Адски острые тонкие обломки впились в живую плоть словно клыки голодного хищника. Арджуна скомкал в руках одеяло так, что костяшки побелели, и до крови прикусил губу. Свободное — впервые за десятки лет — дыхание давалось ему с трудом.

Беседа командира Теней с командиром Фёна о поступке Саида вышла краткой, если не сказать — поспешной. Зося подтвердила ту характеристику, которую Арджуна дал решению своего подчиненного, и высказала то, о чем они с Раджи размышляли уже давно, но, как обычно, руки не доходили.

— Фёну летом стукнет двадцать три года. Пора бы нам всерьез обобщить опыт организации, припомнить все самые неоднозначные ситуации, какие случались за это время, и вынести их на обсуждение, — сказала Зося. — Нам нужно что-то вроде учебника подполья, хотя печатать и распространять такую книгу, конечно, небезопасно.

— Начнем с внутреннего распространения, — предложил Арджуна и скупо улыбнулся, поддерживая своего командира.

— Правда, не все ж ходить по своим граблям, когда на чужие посмотреть можно, — нахально встрял в разговор старших Саид. Те лишь обреченно посмотрели на него, мол, горбатого могила исправит, и договорились вынести предложение на весенний Совет.

Но торопливое обсуждение объяснялось вовсе не беспечностью командира армии. Во-первых, вопрос не требовал безотлагательного решения, а, во-вторых, Зося по-прежнему оставалась матерью. Которая впервые за прошедшие полгода получила весточку от своего сына, уехавшего учиться в Пиранский университет. Гонец, их добрый знакомый, возвращался в Ромалию с рассветом, а значит, у Зоси и Саида было лишь несколько часов, чтобы прочитать письма Али и ответить ему.

Буйный весенний ливень выплеснул на горы все свои молодые силы и теперь шуршал тихо, ласково, обволакивая лагерь вкусной прохладной свежестью. Зося отдернула шкуру, которая закрывала вход в пещеру, и расстелила одеяло поближе к проему. Саид снял с костра котелок с медом, разлил горячий напиток по кружкам и присоединился к маме. Они почти одновременно вскрыли предназначавшиеся им письма и прижались друг к другу, согретые светом до боли родного изысканного почерка.

И Саид поплыл. Али вряд ли претендовал на звание мастера слова, но яркое воображение и наблюдательность художника подсказывали ему, как выплеснуть на бумагу образы так, чтобы они ожили. Лучник чувствовал, что мерзнет вместе с братом в аудиториях величавой мрачной громады университета и отогревается в уюте маленькой чайханы, упивается ароматом магнолий и стойко переносит вонь выливаемых на улицу помоев, любуется многоцветием разных народностей на центральной площади и содрогается при виде крови тех, кого публично секут на ней. Но больше всего юноша наслаждался тем, что по ведомым лишь им двоим знакам он выискивал посреди красочных описаний мысли, которые вряд ли пришлись бы по душе цензорам обеих стран.

Впрочем, далеко не все требовало полной шифровки. Особенно живо Саида заинтересовал пересказ лекции о вервольфах и последующего спора между студентами.

«Должен заметить, что мне сказочно повезло, и Пиранский университет — воистину колыбель просвещения. Через несколько дней после того, как Алессандро поведал нам жуткую историю жизни и гибели волков, у нас вышла занимательная дискуссия. Мои товарищи с грустью заметили, что уничтожили вервольфов и впрямь жестоко, однако их традиционные жертвоприношения были не менее бесчеловечными. Я полюбопытствовал, следует ли, в таком случае, вырезать те народы, которые и по сей день практикуют убийства по религиозным соображениям. Мнения разделились. Одни ребята считали, что это досадный пережиток, и постепенно подобные верования канут в прошлое. Другие напомнили мне, что нынешние служители не приносят людей в жертву, а спасают заблудшие души. Я же, в свою очередь, напомнил последним, что вервольфы не просто убивали, но обменивали смерть одного на воскрешение нескольких соплеменников. К счастью, мои просвещенные друзья ценят каждую человеческую жизнь и они посчитали такой обмен чудовищным. Мой недоверчивый друг Марчелло спросил, как же нам относиться к судьям и палачам тех двоих саорийцев, которых накануне засекли до смерти за торговое преступление. Нам разъяснили, что казнь — штука неприятная, но необходимая, если мы желаем жить в цивилизованной стране, а не скатиться к дикости вервольфов. И теперь, братишка, я спешу поделиться с тобой знаниями о том единственном боге, поклонение которому и отличает просвещенного человека от невежественного дикаря».

Отсмеявшись вместе с мамой, которой Саид вслух зачитал этот отрывок, лучник задумался. Если Али куда больше волновала не история, а современность — по понятным причинам, — то для него минувшей осенью вервольфы стали частью современности. По крайней мере, один из них. И почему он, дурак, околдованный той сказочной ночью, не удержал волка хоть еще на пару минут, не попросил о новой встрече?

Но время поджимало. Саид отложил самобичевание на потом и начал сочинять ответ брату. Конечно, ему приходилось труднее, чем Али, потому что он описывал будни подполья так, чтобы о существовании последнего никто не догадался, попади письмо в руки врагам. Но юноша справился, поставил точку и собрался уже сложить лист... И вдруг тоска, с которой он упорно боролся все эти месяцы, нахлынула, затопила все его существо — и пролилась на бумагу коротким яростным признанием: «P. S. Я люблю тебя, а ты меня бросил. Вы оба с Милошем меня бросили...»

Струны маленькой арфы чутко отзывались на прикосновения тонких сильных пальцев и заполняли гостевую спальню тихими журчащими переливами. Сегодня вечером Марлен не хотелось петь, и она, опустив ресницы, просто играла, выплескивая в нежной тревожной мелодии то, что творилось у нее на душе. Самозабвенно отдавшись музыке, женщина не заметила, как дверь в комнату бесшумно отворилась. Лишь с последним звуком она открыла глаза — и столкнулась с восхищенным взглядом служанки, которая застыла с подносом в руках.