Семья Рин

После этого случая мы с Кёко сблизились. Я стала ей доверять. Некоторое время я еще пыталась задаваться вопросом, почему так добра ко мне эта чужая женщина, которую к тому же по общепринятым меркам следовало считать моей соперницей. Почему она всегда поддерживала меня, ободряюще улыбалась мне, переживала за меня?.. И еще меня мучило то, что я не знала, как отнестись к ней. К счастью, мне довольно скоро надоело об этом размышлять. Я приняла как данность, что Кёко просто добра по своей природе.

Потом, позднее — уже после того, как объявили капитуляцию и вся семья вернулась в Токио, — Кёко как-то раз даже спасла меня от смерти.

После капитуляции всю Японию охватила скрытая волна враждебности к иностранцам. Японцы тихо ненавидели не только американцев, но и вообще всех белых. Появляться на улице было опасно. Из-за бесконечного сидения взаперти и неопределенности будущего у меня возобновились приступы тоски. Кёко, желая разнообразить мое существование, изредка брала меня в поездки в город. Она тогда увлекалась спиритическими сеансами и ездила по вторникам к медиуму. Каждый вторник она спрашивала у духа какой-то почтенной родственницы, как идут дела у Акито и когда он вернется. Акито тогда находился в плену у американцев.

Медиум жила на мрачной и грязной окраине, разбитой бомбежками. Шофер отца Акито привозил нас прямо к дому и увозил обратно, так что не было причин беспокоиться о нашей безопасности. Но однажды группа взъерошенных подростков подкараулила нас у входа. Наш автомобиль стоял рядом, за углом, но, чтобы добраться до него, следовало пройти по пустынному проходу. Вот там-то они нас и подстерегли. В мгновение ока окружили. Я даже не успела заметить, откуда они появились. Стайка худющих оборванных чертят с закопченными от грязи злыми лицами. Они напоминали демонов из японских сказок. Вероятно, они обратили внимание на мою европейскую внешность в другие наши приезды к медиуму и уже давно замышляли нападение.

Я была так заворожена их внезапным появлением, что просто остановилась как вкопанная и смотрела, как они приближались со всех сторон с палками в руках. И с места не сдвинулась. Им ничего не стоило забить меня до смерти. Кёко же мигом осознала опасность. Она загородила меня, раскинув руки.

— Эта иностранка — как она смеет тут жить? Как она смеет ходить по нашим улицам?! Мы убьем ее! Проклятые иностранцы! — отрывисто выкрикивали они, размахивая палками.

Улучив момент, Кёко оттеснила меня к ограде. Она продолжала заслонять меня своим телом.

— Чего вы от нас хотите? Мы просто две женщины, которые зашли проведать знакомую. Если хотите кого-то побить — лучше побейте меня!

Подростки то и дело дергаными движениями прыгали в нашу сторону, но тут же отскакивали. Им пока не хватало духу наброситься на Кёко.

— Эта девушка даже не понимает вас. Она ни в чем не виновата. Пожалуйста, не надо, не трогайте нас…

Кёко говорила достаточно громко, чтобы звуки ее тонкого голоса могли донестись до шофера, ожидавшего нас где-то неподалеку.

Она выиграла достаточно времени. Из-за поворота с угрожающим криком выскочил шофер, готовый нас защищать. Подростки разбежались. Не так-то уж и страшны они оказались.

— Ублюдки! В следующий раз вы так легко не отделаетесь! — яростно прокричал им вслед наш защитник.

Он повернулся к нам и стал оправдываться, усердно кланяясь:

— Прошу простить, дамы, что позволил вам одним ходить в таком опасном месте. Прошу меня простить за оплошность! Надо было встретить вас у дверей. Этим мальцам лишь бы побезобразничать!

По-видимому, он опасался, что из-за случившегося может потерять работу.

Кёко оглянулась на меня, радостно улыбнулась, как умела улыбаться только она, схватила за руку, увлекла, не теряя времени, к автомобилю.

— Я так испугалась за вас, Рин-сан. Как хорошо, что все обошлось.

Я последовала за ней, беспрерывно спотыкаясь. Я только сейчас почувствовала слабость от страха.

Шофер шел за нами, продолжая виновато бормотать о том, что из-за войны молодежь совсем отбилась от рук.

Кёко очень ждала возвращения Акито. Это было понятно: она ждала своего мужа с войны. Я тоже ждала возвращения Акито. Но мое ожидание было не таким, как ожидание Кёко. Я ждала его, потому что надеялась, что с его прибытием наконец все разрешится; запутанность моей жизненной ситуации, неразбериха с именем и семьей, тягостная бесцельность жизни среди чужих людей, — все, все мои проблемы тут же бы разрешились, лишь только он ступил на порог. Или, по крайней мере, что-то бы тронулось с места, что-то начало бы происходить с его появлением. Его приезд поставил бы точку на войне и на всем, что было с ней связано. Так я считала. Хотя он находился в плену, он по-прежнему был в моих глазах всемогущим существом, способным отменять или обходить любые препятствия. Он смог спасти меня из лагеря, уберечь от смерти, изменить мне имя и национальность, отправить за море — он способен и на многое другое, думала я.

Он обещал помочь найти моих родных, рассуждала я, значит, он обязательно это сделает. В то, что моя семья, вероятно, давно погибла, я по-прежнему не желала верить. Точнее, я и верила этому, и не верила. Не то чтобы я совсем не допускала такой возможности — у меня было достаточно времени притерпеться к этому факту, — но в моем сознании произошел какой-то странный сдвиг, который позволял считать мою семью одновременно и погибшей, и живущей. Обе эти противоречивые возможности — смерть и жизнь — оказались не просто равно-допустимы в моей голове, а сосуществовали на равных.

Был также еще один важный вопрос, который только Акито мог разрешить. Этот вопрос я могла задать только ему: зачем он послал меня в Японию и почему вся семья приняла мое появление как должное, несмотря на то что у Акито была жена. Это напоминало сговор. Должна была существовать какая-то причина. О причине, похоже, знали все домашние, включая Кёко, но молчали, а я не смела никого спросить. Поинтересоваться у Кёко: «Кёко-сан, зачем твой муж отправил меня сюда?» — нет, упаси бог, это была самая невозможная вещь на свете. Но такой вопрос отходил в сторону, пока для меня оставалась вероятность вернуться в счастливый мир, где сохранилась и продолжала благоденствовать моя семья.

В январе сорок шестого года Акито вернулся.

Я сидела с Юки, помогала ей рисовать. К нам заглянула Кёко и сообщила, что Акито возвращается на днях.

Вот тут я и испугалась по-настоящему. Запоздало испугалась. Я поняла, что мне не следовало ждать его приезда. Наоборот, надо было как можно сильней бояться этого. Я поняла, что возвращение Акито неизбежно разрушит мои иллюзии. Надо было молиться, чтобы он никогда не вернулся или чтобы момент его возвращения оттянулся на неопределенно долгое время, на вечность. Безмятежная жизнь в привычном окружении, с людьми, которых знаешь с детства, — скорее всего, ничего из этого уже больше никогда не будет, и если я раньше лишь смутно и довольно нецельнооформленно предполагала, что такое может быть — да и то с очень небольшой долей вероятности, то теперь — с возвращением Акито — это предположение должно было очень быстро развиться в грубые формы реальности.

— Рин-сан, разве ты не рада? — посчитала нужным уточнить Кёко, видимо, заметив, как я изменилась в лице.

— Рада, — безнадежно сказала я.

А что еще я могла бы сказать в подобных обстоятельствах? Мне ничего не оставалось, как принять происходящее и снова поплыть по течению. Я всегда плыла по течению.

Предстоящий приезд Акито четко обозначил, что, скорее всего, во всем мире у меня не осталось никого из родных.

В окно я вижу, как к дому подъезжает автомобиль, останавливается, из него выходит Акито. У дома его встречает отец — тот самый Шигеру-сама, который, когда я прибыла в Японию, находился в Токио, занимаясь делами, еще не старый мужчина, жесткий, властный и не терпящий лишних слов.

Он очень напоминает мне Акито, и я стараюсь как можно реже показываться ему на глаза.