Избранное

Берт немного отогнал стадо от ворот, растворил их пошире и в сопровождении Джекова пса зашагал по дороге. Овцы замялись было в воротах, но Эндерсон поднялся, топнул ногой, один только раз крикнул — ого! Сейчас же единственный раз громко гавкнула собака — и первые несколько овец выходят из ворот, а за ними тотчас хлынуло все стадо.

Дэйв затворил тяжелые ворота, Эндерсон запер их, и оба идут за овцами. Кажется, обеим собакам полегчало, будто они знают, что скоро уже все это кончится. Одна легла в траву на обочине дороги; перекатывается с боку на бок, изо всех сил прижимаясь к земле, пробует таким способом избавиться от запутавшихся в шерсти колючек бидди-бида. Другая с плеском забралась по брюхо в речку, и слышно, как громко и жадно она лакает.

Дэйв отчаянно устал, прихрамывает (один башмак натер ногу); он подмечает каждую мелочь и, однако, все еще полон тем, что пережил за день в горах. Да, поистине это было как в театре и так же волновало. Опять и опять, спускаясь по острому гребню того отрога, он останавливался и, затаив дыхание, следил, как на противоположном склоне движутся к овцам два черных пятнышка. То были две собаки Эндерсона, сейчас они вымотались и все-таки явно готовы, если надо, снова делать свое дело. И опять ему слышится голос Эндерсона, очень далекий и слабый — и все же отчетливый, странно звучный, отдающийся эхом: гони их, голос, Белл, о-го-го, гони их, быстрей, Белл, БЫСТРЕЙ, Белл, быстрей, Лэсси, чертова поганка, вплотную держись, ВПЛОТНУЮ! А потом он длинно, переливчато свистит, или свистит по-другому — и два черных пятнышка бросаются вправо, влево и почти всегда делают именно то, что надо. А в другой стороне с одним только Джековым псом действует Берт. И между ними осторожно спускается по склону Дэйв, все ближе к паре овец, никак не желающих двинуться с места, снова карабкается вверх, переводит дух, выискивая камень, которым можно запустить в упрямицу, застрявшую намного ниже, так что не доберешься. И все овцы (да, насколько можно судить, все) под этим нажимом медленно, но верно сходят в долину за ушедшими далеко вперед вожаками и уже струятся потоком вдоль извилистой узкоколейки. Три загонщика спускаются все ниже, постепенно сближаются, и наконец отрог Дэйва сходит на нет, речки, бегущие по лощинам с обеих сторон, сливаются в одну, и вот три загонщика опять встретились, да так удачно подгадали, чуть не минута в минуту.

И, сызнова переживая все это, Дэйв слышит свой голос (надо же что-то сказать Эндерсону) — а на вашей земле есть пещеры?

Нет, пещер нету, по крайней мере настоящих. Их больше в тех краях, где известняк или, может, риолит. Но и тут под иными утесами хватает выбоин. Овцы вечно забираются туда, трутся боками о стенки, так что, будь здесь горные породы помягче, ты бы не поверил, насколько шире через годик-другой стала бы от этого каждая дыра.

Эндерсон смеется.

— Помню, когда мы сводили лес, мы на самом верху нашли чудную дыру,— говорит он.— Будто ее кто нарочно вырубил в отвесной скале — квадратная, вроде комода, и вышиной человеку по грудь. И дождь внутрь не заливал, а внутри одна пыль. На ощупь мягкая, сухая — отродясь такой не видал. Будто тысячи лет пролежала нетронутая. Я так думаю, до нас ни одна душа туда не заглядывала. Брат и говорит — если с фермой нам не повезет, давай купим скелет, уложим его на бок, рукой подопрем черепушку, а потом проложим дорогу и станем водить туристов, по пять монет с носа, пускай любуются на самую настоящую древность.

И Эндерсон снова смеется.

— Помню, кстати,— продолжает он,— говорят, в лесу за участком старика Ваксы есть большая пещера. Я так думаю, Седрик на нее наткнулся, когда рыскал по окрестностям. Только сам я тебя туда не поведу.— И прибавляет: — Спроси Джонни.

А потом говорит:

— Холодновато стало, чувствуешь?

Они прошли дорогой через лесок, там было прохладно, но приятно, и оказались в самой узкой части долины, куда не заглядывает солнце. На синем небе по-прежнему ни облачка, но оно уже не кажется низким, давящим. Уже не пышет жаром, напротив, в нем ощущаешь неизмеримые леденящие дали.

— В том-то и горе,— говорит мистер Эндерсон.— Слишком короткое здесь лето. Бывают морозы до самого рождества, а если совсем не повезет, так и в середине февраля заморозки. Говорят, когда лето короткое, все растет быстрей, но что толку, ведь того гляди подморозит. Я хочу сказать, туго приходится, если хочешь вырастить картошку или еще что-нибудь такое, что боится холодов. Джек говорит, тут наш родной дом, но, бывает, подумаешь совсем другое. Белым вовсе не следовало бы селиться на этой земле… а вот маори, пожалуй, по берегам рек устроились неплохо. Они тут обжились, это верно. А белый — временный жилец, вроде арендатора, бьется, надрывается — и все впустую. Только и остается спасовать и начать все сызнова в другом месте либо тянуть лямку, покуда не выгонят.

— Да,— говорит Дэйв,— понимаю.

И опять он старается все это осмыслить, хотел бы задать кучу вопросов, да не знает, с чего начать. Но до стригальни уже рукой подать, Берт распахивает ворота загонов, и через минуту-другую туда протискиваются овцы.

Движок не включен, из стригальни слышатся голоса; но, поднявшись по ступеням, никого еще не видишь, стригали собрались за перегородкой, возле машины.

Эй, оболтусы!

Да, они уже с полчаса как кончили стрижку. Но такое уж невезенье, малыш Инки им подгадил.

Все трое сидят на полу возле движка, кругом разложены инструменты, руки черны от мазута и машинного масла, даже на лицах грязные пятна.

— Я так думаю, это неисправен клапан,— говорит Уолли.

— Жаль, нельзя, по обычаю, обвинить правительство,— замечает Лен.

— Гляньте сами, Энди,— говорит Джек и продолжает объяснять; мистер Эндерсон нагнулся, приглядываясь; и Дэйв сообразил, что малышом Инки почему-то называют мотор. Прислушиваясь, он подошел к окну, протер глазок в грязном, затянутом паутиной стекле и поглядел на загон. Уже остриженные овцы стали какие-то корявые. Между остатками короткой шерсти розовеет кожа, но все равно по сравнению с только что пригнанными густо обросшими годовичками они кажутся белоснежными. Головы и шеи годовичков покрыты цепкими семенами бидди-бида, у некоторых от этого шерсть над глазами нависла сплошняком, и они ничего не видят.

— Как там, наверху, сильно разросся бидди-бид? — спрашивает Джек.

— Проходу от него нет.

— Тьфу ты, пропасть!

Эндерсон уже думал, совсем плохо дело, и тут ему показалось, вроде он исправил мотор. Осторожно, на пробу, запустили машину, и теперь она загудела ровно, как полагается.

Ура!

Молодец старина Энди. И малыш Инки молодец.

Ну и точка.

На сегодня всё, они заторопились с приборкой. Джек велит Берту взяться за щетку и поживей подмести, мистер Эндерсон помогает Уолли зашить туго набитый тюк, уже заложенный под пресс; Джек и Лен разбирают свои машинки, чистят и смазывают; и, конечно, Дэйв стоит тут же и смотрит, смущенный собственной никчемностью — рад бы хоть чем-то, хоть как-то помочь, да не умеет.

Наконец они вышли, нагруженные всяким инструментом, который надо снести в дом, Эндерсон закрыл за собой дверь и поглядел на небо.

— А что, ребята,— говорит он,— вроде дождь собирается?

— Дождь!

— И не думайте.

— Ничего похожего.

— Ну, ручаться ни за что нельзя. А как насчет заморозков?

Теперь, когда вышли из стригальни и ощутили в воздухе холодок, да еще припомнили прошлую ночь… ну, насчет заморозков — кто его знает.

А ведь это задача. Если подморозит, остриженных сегодня овец надо бы загнать под стригальню. Но десять против одного, что пойдет теплый дождь, и тогда под стригальней надо укрыть нестриженых, годовичков, чтоб не намокла шерсть. Иначе завтра невозможно будет стричь, разве что опять выглянет солнце и они немного обсохнут.

— Не стоит рисковать, Энди,— сказал Джек.— Мы вам поможем загнать их под крышу.

Он говорит о тех, которых сегодня стригли.

Инструменты сложили тут же на землю. Все взобрались на косогор, к загонам, захлопали ворота, послышались громкие, непонятные Дэйву команды, поднялась туча пыли, залаяли собаки, люди кричали и хлопали пустыми мешками — и вскоре тесно сбившихся в кучи овец медленно втиснули в пространство под огромным сараем.