Избранное

В ту пору здесь только и жили мы с братом да Вакса со своей миссис, продолжает он. И еще Седрик, тогда совсем мальчонка. Бедняга Седрик, ему бы лучше и вовсе на свет не родиться. Его матери, верно, тогда уже подкатывало под пятьдесят. По крайней мере мы так считали.

— А откуда они приехали? — любопытствует Дэйв.

— Болтали, будто сам когда-то был старшим пастухом на какой-то большой ферме. А она там служила в доме кухаркой. Они поженились и решили обзавестись своим хозяйством.

— И много в мистере Макгрегоре маорийской крови?

— У Ваксы Макгрегора? — переспрашивает Эндерсон.— Ну, сам знаешь, как это бывает… сплетен ходит бессчетно, да не всему стоит верить. Можно подумать, что он наполовину шотландец, а только я сомневаюсь. Сомнительно мне, чтоб в нем была хоть капля английской крови, стоит только поглядеть на его нос. Нет, толком не знаю, а болтают, будто его отец был китобой, застрял в этих краях и связался с маорийской шлюхой. Отчасти он маори, это точно, как-то он просил меня засвидетельствовать одну бумагу, и она была насчет маорийской земли. И ведь вот смех, его жена тоже ни с какого боку не англичанка. Говорят, ее отец с матерью были австрийцы, приехали сюда работать на каучуковых плантациях. И на всякий случай, если ты еще не знаешь, имей в виду — она католичка.

Дэйв пробует со всем этим освоиться, но тут они упираются в огромный оползень, он громоздится, преграждая дорогу, и спадает дальше, в речку. Это чудовищная каша из глыб уже закаменевшей, высохшей и растрескавшейся на солнце глины вперемешку со старыми бревнами, вывороченным с корнями папоротником и чайным деревом; они карабкаются через завал, и Эндерсон говорит — ну вот, не угодно ли. Сами видите, что получается, когда в таких вот местах вырубаешь лес.

Он приостановился, подергал застрявший в завале обломок чайного дерева, совсем высохший, смугло-темный от солнца.

— Да, тут хозяйничаешь, мягко выражаясь, на куче мусора,— говорит он.— Ну вот, извольте, Уолли полжизни отдал бы, чтоб отхватить кусок от участка Рэнджи. И скажу по справедливости, Уолли себе жилы рвет. А что толку, если тут вечно оползни? Вот у Рэнджи земля никуда не сползает, а только и кормит горсточку паршивых овец.

Когда перебрались через завал на дорогу, Эндерсон снял шляпу, почесал заросший густым жестким волосом затылок.

— Впрочем, не знаю,— продолжает он.— Сказать по совести, маори таковы, какими их сделали мы, белые, а все равно, с какой стати нам брать на себя всю работу, а они пальцем не шевельнут и живут в свое удовольствие. Хотя, по совести, про Рэнджи этого не скажешь.

Ну, не знаю — заключает он.

Дальше шли молча — и вот оказались напротив длинного отрога, он привел бы на самый гребень горной гряды, вычерченной в небе там, где она изгибается, замыкая долину. Но прежде, чем достичь подъема, надо перейти речку, и это, оказывается, совсем просто, хотя Эндерсон замечает — поглядел бы Дэйв на эту речку после хорошего ливня. Ровная полоса между речкой и отрогом заболочена, но и ее нетрудно пересечь, ступая с бревна на бревно и прыгая с кочки на кочку, были бы ноги сухие; а там, где начался подъем, идти и вовсе легко, надо только ступать по самому гребню узкой гряды. Одной стороной она почти отвесно обрывается в болото, которое они только что перешли; Эндерсон остановился передохнуть, опершись рукой о колено, глянул вниз и говорит — подумать только, на что он однажды убил время — пробовал засеять этот откос травой. Дэйву откос показался совсем голым, даже папоротника нигде не видно, лишь торчат считанные пучки «зуба» — так здесь называют ядовитый кустарник туту.

— Вот наживешь горбом ферму, а она и ухнет в болото, либо речка ее унесет,— говорит Эндерсон.— Джек все твердит, мол, эта страна — наш дом. Говорят, иные люди покидают свой дом, а в здешних краях чаще твой дом тебя покидает. Веришь ли, когда я был на войне, мне показали такие места — там фермеру земля служит по тысяче лет!

А все-таки Джек верно говорит, докончил он, когда они двинулись дальше.

Откос становится с каждым шагом круче, да еще жара, и уже не хватает дыхания на разговоры. Все три собаки сбились вместе и, тяжело дыша, высунув мокрые языки, идут по пятам за Эндерсоном — только диву даешься, как тот, поднимая ногу, не стукнет которую-нибудь каблуком по носу. А когда остановишься для минутной передышки, обдает душным запахом трав и кустарника, земли и овечьего помета; и, поглядев назад, изумляешься: стоит подняться чуть выше, всякий раз неузнаваемо меняется долина. До чего красиво. Колея от лесопилки уходит к дороге, дорога — к стригальне, потом, побелев от пемзы, убегает к дому, красная крыша его виднеется меж деревьев. А вдалеке за плоскогорьем изламывается прямыми углами чуть заметная белая ниточка — та дорога, по которой пришли в здешние места они с Джонни. И всё окружают горы, то зеленеющие молодой травкой, то бурые под прошлогодним папоротником, иссеченные шрамами оползней, в грудах поваленных деревьев, мертвые, почерневшие после пожаров; горы огромны, но в таком отдалении складки их кажутся сглаженными, правильными, законченными, чудится даже, будто перед тобой какая-то модель, едва ли не игрушка, которую можно подержать на ладони.

Мистер Эндерсон оглянулся, поглядел в ту же сторону, что и Дэйв.

— Да,— сказал он,— Джек верно говорит.

На самой вершине остановились перекусить. Здесь дул ветерок, и стало гораздо легче дышать. Эндерсон и Дэйв сели, прислонясь спиной к толстому искривленному стволу поваленного дерева рата, в тени его корней, которые, должно быть, уже многие годы, извиваясь, торчали кверху. Но перед тем как усесться, мистер Эндерсон снял заплечный мешок с едой — там были сандвичи, булочки из муки грубого помола, ломти холодной баранины, бананы и печенье. И вместительный термос с чаем и две алюминиевые кружки.

— Давайте-ка, вы оба,— зовет Эндерсон,— угощайтесь. Поди сюда, Берт.

Берту, который уже сидел поодаль на корточках, на солнцепеке, пришлось подняться. Он подошел, взял сандвич и немного мяса и вернулся на прежнее место.

— Попробуй булочку, Дэйв,— говорит мистер Эндерсон.— Что скажешь, каково стряпает моя женушка?

И вот они жуют и смотрят мимо Берта на открывающуюся даль. Долина отсюда уже не видна: гребень горы только снизу казался острым, как лезвие ножа, а взойдя на самый верх, они очутились на довольно широкой и ровной площадке. И отсюда виднеется вдали другая длинная гряда, а за нею — гребень следующей, и дальше — край еще одной, и еще, каменная волна за волной до самого горизонта в такой дали, что можно лишь гадать, сколько до него миль. На ближней гряде не осталось леса, и едва ли теперь на ней хоть что-нибудь вырастет, говорит Эндерсон, потому что это сырая, теневая сторона хребта, чуть не всю почву снесло оползнями, и остались голые каменные стены. Но следующая гряда — лесистая, отсюда кажется темной; а дальше всего понемногу, и наконец вдали горы уже как в тумане, цвета не различить. Эндерсон отвел глаза от этих далей и сказал Дэйву, что кусок леса, уходящий за ближний гребень, принадлежит старику Ваксе, а чуть подальше к нему углом примыкает участок Джека.

— Да ты ешь, угощайся,— докончил он.

И Дэйв угощается и говорит, что миссис Эндерсон, без сомнения, великая мастерица вкусно готовить; а Берт, покончив с очередной порцией еды, ждет, покуда позовут и предложат взять еще. Обе суки растянулись на брюхе у самых ног Эндерсона, куда уже не достает тень, и не сводят глаз с хозяина, дожидаясь, чтоб он бросил им кусок. Когда с ними заговаривает Дэйв, они отворачиваются, словно в смущении, даже когда он бросает им корку, принимают подачку без видимого интереса, и что-то не заметно, чтоб они были благодарны. Пес Джека улегся поближе к Берту, усердно выкусывает из шерсти запутавшиеся в ней цепкие семена травы бидди-бид и, похоже, никакой едой не интересуется.

Когда поели, Эндерсон отвинтил колпачок термоса и вынул пробку. Налил чай в кружки Дэйву и Берту, а сам пьет из колпачка.