Избранное

— Вы поосторожней, кружки горячие,— предупреждает он.— Их жена купила. Был у меня, знаете, дядюшка, участвовал в бурской войне, так он рассказывал, у них один полк назывался в честь принцессы, уж не помню, как ее-то звали, и она всем солдатам подарила по алюминиевой кружке. Так дядюшка рассказывал, эти кружки все в два счета побросали, куда ни ступишь, они под ногами валяются.

Чай без молока, горячий и очень сладкий.

— Дядюшка вступил в шотландский полк,— продолжает мистер Эндерсон.— и пришлось ему ходить в юбке. Он рассказывал, хуже нет — носить юбку в таком климате. Жара, пот, песок липнет к ногам, в сухой день после самого короткого перехода так разъест в паху, хоть криком кричи.

Эндерсон смеется.

— Знаете, одно моей женушке не по вкусу в наших краях — это как мужчины одеваются. Она говорит, на нас смотреть противно. Я ей говорю — а ты бы меня нарядила в этакий бурнус до пят и еще дай посох с крючком наверху. Нет, я что хочу сказать, одеваемся мы правильно. Когда управляешься с овцами, штаны нужны поплотнее, ведь у овец в шерсти полно колючек бидди-бида, а в них, говорят, какое-то вещество, от него царапины гноятся. И я считаю, без фланелевого белья тоже не обойтись, а то вспотел и сразу простынешь. Как скажешь, Берт?

Да, Берт тоже так думает.

— Вот приезжая молодежь, новички — эти пробуют щеголять в коротких штанах да в бумажных безрукавках,— говорит Эндерсон,— да, только они быстро умнеют.

Несколько минут все молчат, от жары и сытости клонит в сон; Дэйв следил глазами за мясной мухой, которая с жужжаньем вилась над собакой, пока та не ляскнула зубами; потом за синицей, она подлетела совсем близко, храбро уселась бочком на один из торчащих у него над головою корней.

— Как насчет тех двух овец, Берт? — говорит Эндерсон. И показал пальцем: — По-моему, они вон там, недалеко.

Берт идет в ту сторону, прихватив пса. Он скрылся из виду, но слышно — затрещала изгородь, пес Джека залаял. Суки навострили уши, перестали шумно дышать, вывалив языки, однако остались у ног хозяина. Потом Берт вернулся и хотел было сесть на прежнее место, но Эндерсон вложил термос в мешок с едой, встал и приладил мешок за спину. Немало отшагали дальше по гребню, и только тогда Эндерсон спросил:

— Сколько их там, Берт?

Оказалось, три. Стало быть, Берт не ошибся, и мистер Эндерсон признается, что глаза у него уже не прежние. Старость подходит.

Миновали отрог, по которому тоже можно было бы сюда подняться, и опять перед ними открылась долина, взгляд скользит по громадной стене, казалось, она спускается оттуда, где они стоят, почти отвесно. И Эндерсон говорит — ладно, Берт, посмотрим, как они бегают. Полагается приказать собакам — голос! — и, хлопая в ладоши, понукать их криком — о-го-го! Эндерсону же довольно хлопнуть в ладоши и произнести: голос! — этого хватает. И каждый раз собаки вскидывают к нему головы, будто пытаются сказать — только вели, и мы будем лаять, пока не упадем замертво.

И повсюду овцы приходят в движение. Немногих заметили и прежде, но, пока они не зашевелились, нельзя было даже вообразить, какое их множество. Они выходят из своих укрытий, из кустов и зарослей папоротника, и, возможно решив, что предоставлены самим себе, начинают бестолково метаться, блеяньем зовут друг друга; потом, сбившись в кучу, застывают… но вот тронулась одна, потом другая — и всюду, куда ни глянь, то шагом, то бегом движутся вереницы, но все стремятся вниз, к долине.

— Когда я выгнал их сюда в конце лета, они были еще ягнятами,— говорит мистер Эндерсон.— А теперь уже годовички. Вон сколько шерсти и мяса, костей и потрохов. Уж не знаю, долго ли еще удастся все это сбывать. И почти все уходит из нашей страны за море. И не уверяйте меня, будто это можно возместить суперфосфатом.

Ладно, Берт, говорит он, ты сам знаешь, что надо делать.

И шагает с Дэйвом дальше по гребню горы, а Берт, кликнув пса, поворачивает обратно; Дэйв несколько раз оглянулся и наконец увидел, что Берт свернул в сторону и спускается по отрогу, который они недавно миновали.

— Он всегда такой, ни слова не вымолвит? — спрашивает Дэйв.

— Ну, нет,— говорит Эндерсон.— Попробуй когда-нибудь с ним потолковать. Спроси про охоту на диких свиней или как поймать голубя, тут ему есть что порассказать.

Да, продолжает он, Берта с Джонни не сравнить. Тот знает одно — набить брюхо. А уже сколько лет он тут прожил. Впрочем, не знаю, никак я не разберусь, что он такое, этот Джонни. Можно подумать, совсем безмозглый. Один раз я взял его сюда с собой сгонять овец — и закаялся. Что бы он ни сделал, все вкривь и вкось. Будто пес, который сбился со следа. Говорят, он был раньше матросом. Не пойму, чего ради он остался работать на старика Ваксу — если это можно назвать работой. Я точно знаю, корову он доит вдвое дольше любого работника, а кроме этого, пожалуй, только и умеет корчевать кустарник. И то можно биться об заклад, что он, половины дела не сделавши, угодит себе топором по ноге или еще что-нибудь такое учинит. Ну, не знаю. Некоторые говорят, как-то он забрал в руки старика Ваксу и его миссис, вроде они ему не платили, много задолжали. По-моему, зря болтают, у Ваксы всегда в кармане деньги водятся. Одно никак в толк не возьму, для чего ему нанимать работника. Седрик с Джонни вдвоем никогда не делали больше того, с чем он и один запросто справится… хотя, конечно, он что ни делает — все из рук вон. Я так думаю, ему охота разыгрывать важную птицу. Наверно, маорийская кровь сказывается.

И опять Дэйв пробует освоиться с услышанным. А в то же время надо следить за каждым шагом, потому что склоны здесь почти отвесны и от проволочной ограды до обрыва всего какой-нибудь ярд. К ограде жмется, натягивая проволоку и нависая над обрывом, сплошная стена папоротника. Высокая, поверх нее не заглянешь, а кое-где выгнулась и нависает над гребнем утеса. И приходится ползти на четвереньках, одной рукой держишься за проволоку, а другой и даже головой расталкиваешь эту преграду. Правда, Эндерсон ползет первым, прокладывает дорогу, Дэйву за ним много легче, а Дэйв в свой черед облегчает дело собакам; но высохший, жесткий папоротник того гляди порежет, как ножом, а если стряхнешь спелые семена, бурая пыльца забивается в нос, и начинаешь чихать; и весь взмок от жары, и рубашка липнет к спине.

Но вот наконец миновали окаянное место, и, дожидаясь, пока Дэйв проползет следом, Эндерсон говорит — знай он, что сосед повернет верхний край внутрь, он навряд ли устраивал бы эту изгородь. Вот погляди, показал он на стену папоротника. Овцам через нее вовек не пройти. Одна беда, что и не видно за ней ничего.

Конечно, если какой охотник на диких свиней чиркнет спичкой, прости-прощай папоротник, и изгородь тоже.

А теперь вот что надо сделать, Дэйв, продолжает он. Мы идем вон к тому отрогу, видишь? Так ты обожди немного, а потом шагай туда. Держи прямиком на гребень и увидишь меня по ту сторону, а Берта вон там, по левую руку. Собаки с тобой не будет, но это ничего — крикнешь погромче, и овцы побегут как миленькие. А если что не заладится, я уж сумею послать к тебе одну суку.

Только дождись, пока я доберусь вон туда,— и он показал пальцем.

Дожидаясь, Дэйв присел на корточки и подумал — я тут как на галерке. И охватывает волнение. Сидишь у мира на макушке, под тобой необъятная ширь, и, однако, все кажется таким крохотным, будто уместится у тебя на ладони. Волнует — и не оттого только, что завораживает взгляд, а еще и оттого, что есть там люди, кто тоже тебя завораживает.

А там Эндерсон, в такой дали совсем крохотный, шагает быстро и вот остановился у стены папоротника, кричит — о-го-го! Овцы сбиваются в кучу, бегут, и Эндерсон посылает за ними одну из собак.

Уже под вечер овец согнали к воротам, откуда начинается дорога. Жара спала, но все (даже Берт, отметил про себя Дэйв) явно выбились из сил. Даже овцы, задыхающиеся, присмиревшие, идут по колее, опасливо поглядывая на людей и собак, и, похоже, вконец выбились из сил. Эндерсон остановился, по обыкновению опустился на корточки, велит и Дэйву остаться с ним; а Берт идет через стадо, растревожил его, несколько овец даже попытались кинуться в стороны; но верные собаки, хоть и разгоряченные и усталые, остаются начеку; полулежа возле хозяина, одна справа, другая слева, они сторожко следят за порядком — и ни одна овца не удрала.