Избранное

Все хохочут, а ее темные глаза заблестели ярче прежнего и еще ярче разгорелся румянец.

— А как насчет маленьких баранчиков, миссис Эндерсон? — спрашивает Джек.— По-вашему, их тоже не надо холостить?

И тут вмешивается мистер Эндерсон:

— Все вы охотники поболтать. А кто поможет мне перемыть посуду?

Вызвались все, но миссис Эндерсон вышла за дверь положить мясо в кладовку и, возвратясь, говорит — очень похолодало, надо затопить камин в комнате. Может быть, Берт позаботится? Ну а как же, это он в два счета; и вот уже весело трещат вспыхнувшие поленья, и тогда миссис Эндерсон берет свое вязанье и зовет Джека посидеть у огонька и побеседовать.

Мистер Эндерсон остается у мойки, Уолли и Дэйв вооружились посудными полотенцами. Дэйв хочет, пока не кончился этот день, разрешить хотя бы одну загадку и спрашивает Эндерсона, почему движок зовут «малыш Инки».

Да, это и правда чудно́.

В войну многие лягушатники, ну, то есть французские солдаты, носили с собой коробочки — совсем маленькие, вполовину спичечного коробка. И в такой коробочке — крохотное распятие. А сверху надпись, мелко-мелко, еле разглядишь, одно только слово, и похоже, ИНКИ.

Ну и вот, продолжает Эндерсон, я никак не мог понять, почему они зовутся «Инки», но мы, австралийцы, так их и называли — малыш Инки. Знаете, я все собирался спросить, почему бы это, да так и не собрался.

У Дэйва чуть не сорвалось с языка объяснение, но он спохватился. Придется объяснять, написано — Иисус из Назарета, но ведь не король, а царь иудейский, не та буква, и тогда слово за слово…

— А почему же вы свою машину так прозвали, мистер Эндерсон? — спрашивает он.

— Да вот,— Эндерсон смеется,— наверно, это как-то застряло у меня в голове, и потом, бывало, как услышу «Христос», всякий раз вспоминаю про малыша Инки. Один раз движок здорово забарахлил, и все ругались на чем свет стоит и поминали имя божие всуе, а я и скажи вслух — малыш Инки! Так мы его и окрестили.

Дэйв подавлен — вот что получается, когда начинаешь задавать вопросы. Но Эндерсон вытащил пробку и, протирая раковину тряпкой, глянул через плечо.

— Уолли,— говорит он,— ты не знаешь, где Седрикова пещера?

Нет, Уолли не знает. Но довольно ясно представляет, в какой она стороне.

И хочет объяснить, но Эндерсон говорит — погоди-ка, пойдем в комнату — и с лампой идет первым. А там все трое сидят перед пылающим камином, при одном его свете миссис Эндерсон и вяжет. Она поглощена работой, а Джек сидя уснул, голова свесилась набок; и видно, что Берт тоже совсем засыпает.

От света лампы они встрепенулись, отодвинулись со своими стульями, освобождая место вошедшим; сел и Дэйв, но сказал, что ему надо бы домой.

Миссис Эндерсон предложила ему остаться переночевать — уж наверно, незачем тащиться в такую даль в темноте. Кто там у вас доит корову? — спрашивает она.

Джонни доит.

Тогда почему бы не остаться? Есть свободная кровать, одеял сколько угодно. А утром он уйдет когда захочет.

Тут заговорил Уолли, начинает объяснять мистеру Эндерсону, где, по его мнению, находится Седрикова пещера.

Пещера? Какая такая пещера? Пещера Седрика?! О чем вы говорите? Миссис Эндерсон ни о чем таком не слыхивала.

И Уолли стал объяснять.

— Ну,— говорит миссис Эндерсон,— жаль, что вы все там не поселились. Я уверена, там гораздо лучше, чем в этой ужасной уэйре у Макгрегоров.

Больше говорить не о чем. У всех слипаются глаза, одна миссис Эндерсон по-прежнему бодра, оживлена, ловкие пальцы ее неутомимо трудятся над вязаньем. Дэйв отвернулся и зевнул и пробует издали разглядеть названия книг на полках; миссис Эндерсон говорит — пожалуйста, пусть берет почитать любую ее книгу.

Джек вдруг всхрапнул так громко, что сам проснулся. Встал, зевая и потягиваясь, протирает глаза кулаками.

Внесли и зажгли свечи, и все отправились спать, только миссис Эндерсон сказала — нет, она еще не ложится.

В комнате, где предстоит ночевать Дэйву, две раскладушки; пока Эндерсон закрывал дверь в соседнюю комнату, Дэйв успел бросить туда беглый взгляд. Это спальня миссис Эндерсон — такую увидишь разве только в кино. Но он очень устал и, когда лег и начал согреваться, чувствуя, что на улице и впрямь подмораживает, даже не заметил, как из ванной вышел Эндерсон, бросил прямо на пол свою рабочую одежду и улегся на второй раскладушке.

Едва начало светать, по крыше забарабанил дождь и разбудил их. Стало душно и тепло; Эндерсон сел на раскладушке, извернулся, поглядел в окно, сбросил на пол пару одеял.

— Слишком поздно,— пробормотал он.— Уже слишком поздно.

И опять зарылся в постель.

Больше в доме не слышалось ни звука.

Засыпая снова, Дэйв попытался вспомнить, что ему раньше приснилось — кто-то ему снился, но кто же…

А, да, вспомнил. Седрик.

Джонни что-то говорит ему, но он не слушает. Словно бы еще не кончилась суматоха и гонка последних двух недель, а главное, все время доносится шум из стригальни и говор, люди сели передохнуть. И однако все идет как-то по-другому. И прежде всего он сам что-то уж очень разговорился.

А если честно, надо признаться, ничего такого я не говорил. Почти ничего.

— Вы меня не слушаете, мистер,— упрекает Джонни.

— Извини, Джонни. Так что ты говоришь?

Джонни лежит на боку, подперев голову рукой, и этим напоминает Дэйву рассказ Эндерсона про скелет в пещере.

— О чем ты думаешь? — спрашивает он Дэйва.

— Ни о чем. Скажи, Джонни, у вас тут каждый год такая кутерьма во время стрижки?

— Кутерьма всегда,— отвечает Джонни.

Да, так оно и шло целых две недели, думает Дэйв. Все наперекос. Джек и Лен не работали на Макгрегора много лет, он не считает их хорошими стригалями. Но когда обычные два стригаля приехали на своей машине в условленный день, ему не удалось собрать первую партию овец. И они уехали, сказав старику, чтобы вызвал их по телефону, когда у него будет все готово. А когда он позвонил, оказалось, они заняты в другом месте. Он попробовал сговориться с Джеком и Леном — не вышло; а покуда он дожидался тех двоих, Эндерсон пустил к себе в стригальню маори с их овцами — и они еще не кончили к тому времени, когда освободились стригали. Это означало новую задержку, овец согнали, опять выпустили, заново согнали, и пришлось второй раз выпустить. И взбешенная хозяйка с утра до ночи пилила старика за дурость.

А когда уж начали стричь, пошла отчаянная спешка, чтоб закончить до рождества. Дэйв и Джонни вскакивали еще до рассвета, только и успевали выпить чашку чая с ломтем хлеба и отправлялись с хозяином собирать очередную партию овец; и, наскоро перекусив тем, что взяли с собой, гнали их вниз по дороге прямиком в стригальню. Крутились без роздыха весь день, а вечером приводили домой уже остриженных овец.

Жизнь протекала наполовину в стригальне, наполовину в горах; спозаранку, по утренней прохладе, овцы полны бодрости и почти всегда, едва заслышав собачий лай, кидаются не в ту сторону, куда надо. И сгонять их не так-то просто, как у Эндерсона — там гораздо просторней и по большей части, как полагается, расчищено от кустарника и папоротника; а тут, холодным ранним утром, все ветки и листья отяжелели от росы, продираешься сквозь них — и обдает крупными ледяными каплями, даже дух захватывает. Во многих местах изгороди повалились, это тоже немалая помеха. И к тому времени, как возвращаешься к уэйре, чувство такое, точно наработался на целый день, а ведь на самом деле еще все впереди. Да в придачу хозяйка беспрестанно осыпает бранью мужа и ворчит из-за лишней стряпни, ведь кроме своих надо кормить и стригалей.

Но теперь с этим покончено — верней, должно бы кончиться, думает Дэйв, но нет, внутри у тебя все продолжается. Пока этим занят, внутри мало что происходит, слишком много у тебя дела. Работаешь от рассвета и дотемна и, когда уж с работой покончено, только и жаждешь уснуть, еле хватает сил дождаться ужина, прежде чем свалишься в постель. Но так не может длиться вечно, никаких человеческих сил не хватит.