Победителю достанется все

— Да вот решил разведать, чем ты тут занимаешься.

Лотар встал, и они обнялись, похлопывая друг друга по плечам.

— Я так рад, что ты приехал. Теперь мы это дело мигом провернем.

— Само собой, — ответил Лотар. — Но чур, я буду председателем твоего наблюдательного совета.

— А кто же еще, Лотар? Ты — кандидатура номер один.

Они сели. Всякий раз, когда они с Лотаром не виделись хотя бы несколько дней, Фогтман при встрече с изумлением распознавал в этом тяжелом, багровом лице гипертоника, в этих тонких, обидчивых губах черты молоденького очкарика-блондина, с которым познакомился в парке у Патбергов на вечеринке в честь дня рождения Элизабет. Тогда, без малого девятнадцать лет назад, Лотар считался ее женихом. Но она об этом забыла и всю ночь протанцевала с ним, а Лотар безропотно отступился. С тех пор Лотар вот уже почти два десятилетия его друг и консультант, и, к счастью для себя, он научился следовать его советам.

— Как думаешь, — спросил он, — не выпить ли нам по такому случаю? Тут за углом вполне приличный кабачок.

— Можно, — ответил Лотар, — только недолго. Мне на боковую пора, завтра надо быть в форме. — И как бы в подтверждение плохого самочувствия грузно поднялся с кресла. — Ну что, как там в Дании? — спросил он, когда они вышли на улицу.

— О, прекрасно, отдыхай — не хочу.

— По тебе и видно. Или это уже Мюнхен? Красавиц-то наших уже навестил?

— Как раз оттуда.

— Ну вот видишь. Я же тебя знаю.

Из темноты на них вдруг выплыла странная, нелепая фигура — оборванный одноногий калека на костылях, увешанный набитыми полиэтиленовыми пакетами. Он проковылял мимо, как огромная белая гроздь.

— Лотар, ты видел?

— Барахольщика? Конечно. Очередной псих с манией собирательства. Здесь кого только не встретишь.

Да, верно. Его неудержимо тянуло обернуться.

Вид у калеки был и вправду безумный, он так торопился унести свою добычу, словно за ним гнались. Надо бы рассказать Лотару про встречу с этой шайкой в парке. Да нет, ни к чему, только лишний раз злиться...

— Вот и пришли.

Он пропустил Лотара вперед, тот выбрал столик в нише. Не успели они чокнуться, как он принялся расспрашивать про Элизабет. Все еще к ней неравнодушен. Просто бзик какой-то. А ведь у него за спиной уже два развода. Обе жены от него сбежали. Теперь он пьет, втихую и в открытую, тучнея и багровея на глазах. И все же лучшего консультанта в целом свете не сыщешь. Это большая удача — иметь такого друга. Но сегодня Лотар действительно неважно выглядит. Надо его уложить, а то, чего доброго, свалится прямо тут или начнет нюни распускать.

— Ну хорошо, я плачу, — сказал он.

Он полез в карман пиджака, где обычно держал мелкие деньги, и неожиданно нащупал конверт, полученный от портье. Совсем забыл, подумал он, с легкой тревогой вынимая листок. Это была записка с известием от Элизабет, которая звонила вечером, сразу после его ухода, — сообщение было столь неожиданным, что он не сразу уразумел его смысл.

— Что такое? — всполошился Лотар. — Неприятности?

Почему же неприятности, подумал он, поднимая глаза. Это как посмотреть.

— У Патберга удар.

— О господи, старина Патберг! — простонал Лотар. — Какое несчастье для Элизабет!

Для нее — да, думал Фогтман, для нее — несчастье.

Но мысль его уже начала работать — деловито, с холодной сосредоточенностью. Завтра он еще останется в Мюнхене, познакомит Лотара с Урбаном и Кирхмайром, поможет начать проверку документации. К вечеру у них уже будут первые результаты. Ночным рейсом он вылетит в Гамбург, а уж наутро на машине отправится в Орхус, куда Патберга отвезли в больницу. Элизабет просила передать, что остановилась в Орхусе в привокзальной гостинице и очень надеется, что он приедет.

А чего ради, собственно? Ведь Патберг еще не умер. А ухаживать за ним он все равно не сможет. Но видимо, именно сейчас она ждет от него поддержки, а если Патберг не оправится, она будет его единственным финансовым компаньоном, и, насколько он ее знает, ее решения очень во многом будут зависеть от того, как он поведет себя сейчас.

Да, ему надо думать за нее, следуя ее логике, а для нее сейчас важно только одно: семья в беде, и в минуту несчастья все должны быть рядом, а прежде всего он, ее муж.

— Тебе, наверное, надо ехать, — сказал Лотар.

— Да, — кивнул он, — я как раз думал о том же.

Повисшая в воздухе тяжелая кисло-сладкая вонь ударила в нос, когда он, слегка усталый и одеревенелый после долгой езды, вылез из машины у привокзальной гостиницы в Орхусе. Время было обеденное, все вокруг куда-то спешили. Он пристально вглядывался в лица прохожих. Неужели ни один из них не чувствует запаха? Видимо, от фабрики, над которой повисло грязное облако паров и дыма, — милая картина, ничего не скажешь.

Он вошел в гостиницу, осведомился об Элизабет. Ее нет, она оставила ему записку: уехала в больницу, ждет его там.

Опять за руль! — подумал он с досадой. Нет уж, он возьмет такси, а сперва выпьет кофе. У него не было ни малейшего желания ехать в больницу. Если у Патберга и правда удар, значит, все лицо перекошено и говорить он не может. Его, наверное, еще и кормить надо с ложечки, и суп будет течь по подбородку. Элизабет, конечно, себя не жалеет, даже перебралась сюда жить, не то что остальные, эти по-прежнему на отдыхе, и Ютта тоже. Как-то не готов он к встрече с Элизабет, не готов ответить на ее долгий, испытующий, полный надежды взгляд. В Мюнхене у него была передышка. А теперь вот все начнется снова. Ну да как-нибудь, благо что и ситуация не слишком располагающая.

Ладно, поезжай, хватит тянуть резину! — уговаривал он себя. Господи, ну и вонь! Вот наказание... Стараясь не дышать, он дошел до стоянки и сел в такси. Выяснилось, что ехать недалеко. Почему все больницы так похожи? Старые темнокирпичные корпуса и эти современные коробки из стекла и бетона, вопиюще безликие и практичные. Такси въехало в ворота и развернулось у главного входа. Он расплатился и вылез.

Уже здесь ему встретились первые больные, в халатах, надетых поверх пижам, они прощались с родственниками, пришедшими их навестить. Может, легкобольные, а может, и безнадежные, кто их разберет. От здоровых людей их можно было сразу отличить по плавной, медлительной и боязливой экономности движений, придававшей их облику что-то потустороннее. Неприкасаемость и обреченность. Нет, ему здесь не место. Этот вестибюль с коричнево-белой мозаикой паркета, с цветами в горшках и кожаными, со стальными подлокотниками диванчиками, на одном из которых, тихо беседуя, расположились женщина с маленькой девочкой и мужчина с бледным, изможденным лицом, — все это было входом в искусственный мир, таивший фальшь и угрозу. И здесь чем-то пахло, вернее, не пахло ничем, кроме стерильного, безжизненного воздуха, из которого вытравили множество неприятных запахов. За стеклянной перегородкой у пульта сидел дежурный в белом халате. Фогтман не стал его расспрашивать, в записке Элизабет было указано отделение и номер палаты. Ему нужно на третий этаж. Он решительно распахивал стеклянные двери, шел по длинным коридорам мимо шаркающих больных и торопливых медсестер, поглядывая на путеводные буквы и цифры на дверях и стенах.

Последний поворот — да, это здесь. Возле двери, вплотную к стене, каталка. И больше ничего — голый, пустой коридор.

На секунду оробев, он раздумывал — постучать или не надо? — но рука уже сама отворила дверь.

Палата была двухместная. На ближней кровати никого не было, на дальней, наполовину заслоненный Элизабет, которая сидела рядом на стуле, лежал Патберг.

Она сразу обернулась, он увидел ее растерянное лицо, заплаканные глаза, и пока он прикрывал за собой дверь, она вскочила и бросилась к нему, тяжело и беспомощно поникнув у него на руках.

— О, Ульрих! — прошептала она. — Спасибо.

Она всхлипнула, задрожала и еще теснее прильнула к нему, так что ему пришлось сделать усилие, чтобы поддержать ее. Через ее плечо он увидел Патберга — тот лежал на постели неподвижный, с заострившимся, восковым лицом, губы почти бесцветные. Выражение этого лица так не вязалось с трепетными содроганиями тела Элизабет в его руках. Это было выражение полного покоя, холодного и непререкаемого. Патберг был мертв.