Мать ветров (СИ)

На мгновение Милошу почудилось, что он вновь оказался в Альчикчик, среди невозмутимых рохос. А потом убедился, что перед ним загорелые, но все же светлые лица соотечественников, и впервые всерьез осознал, что именно они выращивали в первой сельской коммуне.

Вся земля была общей, и под определенные культуры отводили наиболее подходящие для них участки. Коммунары трудились не только на полях, где высаживали идущие на местные нужды и на продажу растения, но и на опытных участках, которые не приносили сиюминутной личной выгоды. Именно здесь удалось вывести новые сорта пшеницы и фасоли. Именно в здешних садах научились прививать яблони.

Эти плоды слаженного, цельного, научно обоснованного труда неизменно радовали Милоша и Камиллу.

Но, оказывается, были и другие плоды. Люди.

Когда стало известно, что болезнь скосила Радко, а после еще двоих коммунаров, никто не запаниковал. В каждый двор беспрекословно пускали Герду, Милоша и лекаря коммуны, четко отвечали на вопросы, подробно описывали самочувствие каждого члена семьи. Те, у кого подозревали скорое начало заболевания, спокойно, хотя и печально, уходили в специально отведенную для них избу. Оставшиеся в доме тут же бросались выполнять указания медиков: мыть полы и посуду, кипятить постельное белье и одежду. У двоих матерей забрали грудничков. Ни одна не заголосила! Просто уточняли у Герды, чем их будут кормить. А несчастье Герды, разлука с Лейлой и свалившийся Радко, внезапно успокаивало людей. Уж если она, медик, оставила свою грудную дочку на растительных смесях, то нечего и остальным переживать. Нашлись добровольцы — помощники и в двух лазаретах, и в коровниках. Быстро составили график приготовления пищи для больных и потенциально заразных.

Милош присел на минутку передохнуть и внимательно вчитаться в свои записи. Посмотрел на план коммуны, где набросал перемещения больных.

Рядом раздался тихий усталый голос Герды.

— Я только что от Радко. Жар не спадает, но и хуже не стало. Зато он подтвердил мои подозрения. Милош, это не чума. Либо другая какая зараза, либо магия.

— Магия, — уверенно ответил Милош. — Взгляни. Все больные и подозрительные так или иначе проходили мимо коровника или имели дело с коровами. Но подхватили эту дрянь только те, кто шел вот с этой стороны.

— Неси лопаты, а я попробую вынюхать.

Одиннадцать с гаком лет Али проработал в тюрьме, а к общению с уголовниками так и не привык. Научился получать от них важную информацию, научился вычленять в потоках лжи, ярости, презрения и подхалимства крупицы правды, но бездна душ человеческих его пугала. Глаза воров и убийц, в которых читалось подлинное равнодушие к чужой жизни. Разве увлекательная работа, учеба, уроки рисования, музыкальные и литературные вечера могли их изменить? Пока ни одного не поменяли. Оставалось надеяться, что со временем в лучшем, равном и свободном обществе просто не будет почвы для семян сердечного уродства. Либо кто-то умнее и талантливее него поймет, что делать с этим кошмаром.

Сейчас в словах, взглядах, насмешливых улыбках и пошлых подначках он не выловил ничего полезного. Зато руки двух серьезных уголовников сказали ему о многом. Али достаточно отпахал на стройках Пирана, чтобы знать, что руки работяг настолько гладкими не бывают.

— Благодарю за беседу, — сказал Али, когда сил и смысла слушать не осталось.

— А может, чего окромя беседы сообразим? — подмигнул ему высокий, красивый и весьма неглупый парень, очень талантливый фальшивомонетчик. — Ты симпатичный, авось, и за девчонку сойдешь. Да не боись! Хорошего человека мы не обидим, ух, приласкаем!

— Пожалуй, я отклоню ваше предложение, — замер на пороге, не удержался: — Жаль, что ты свой талант и красоту на дерьмо тратишь. Честное слово, жаль.

Спустя три барака тайна холеных рук уголовщины сделалось ясной, как солнечный день, упрямо глядевший в мутные окошки. Али подсел к небольшой группе тихих усталых заключенных и спросил прямо:

— Паханы заставляют вас за себя в карьере корячиться? — и указал на распухшие, в кровавых трещинах, ладони тщедушного паренька***.

— Ну что ж, — улыбнулся седой мужик с бородой, которая когда-то, на воле, наверняка была роскошной. Он и сейчас старался быть аккуратным. Как мог. — Я на бунт подбил. Как хочешь, так мной и распоряжайся. Но мочи терпеть издевки урок у меня нету.

— Без звука, — прошептал Али. — Я умею читать по губам.

Выучился, когда в Цветник поступила немая.

Вскоре гнев сменился холодной, жгучей яростью. Схема работы в лагере оказалась простой до слез. Начальство назначало определенную норму добычи, на карьер отряжали несколько охранников, которых явно не хватало, чтобы контролировать каждого. Не сбежал никто — и ладушки. А уж уголовники, не все, конечно, самые наглые и матерые, прохлаждались себе в выработанных ямах, пока заключенные попроще доставали руду за них и за себя. Был один, то ли смелый, то ли безмозглый, пытался им противостоять. Куда там! На следующий день из петли вынимали.

Скорее всего, седой бородач, севший за убийство зятя, не был единственным зачинщиком бунта, во время которого часть заключенного требовала снизить нормы. Но Али понял, что товарищей он не выдаст. Да в принципе и ни к чему.

— Дашь показания перед комендантом? Срок тебе не надбавят, может, оштрафуют немного. Но облегчение выйдет всем.

— Кому облегчение, а мне — петля от них, — невесело ухмыльнулся мужик.

— Я сделаю так, что они ничего не узнают. Обещаю, — горячо заверил собеседника Али и, поймав его согласный взгляд, перешел к следующей группе.

А часом позже он уже спорил с комендантом.

— Ты хочешь, чтобы я охрану напрягал и всю эту чехарду устроил ради безопасности праведного бунтовщика? Товарищ Али, ей-ей, херней ты страдаешь! Да и не узнает никто, подумаешь, кого в комендатуру вызвали.

— А если узнают? Тебе еще один висяк нужен?

— Да не будет ничего... И носишься же ты с ним! Правду про тебя говорили, а я не верил. Думал, у фёнов строго все, железно было. А ты сопли с ними разводишь. Знаешь, за что этот твой дедок сидит? Мужа дочки топором зарубил!

— Знаю, он сам признался, — пожал плечами Али. Наклонился вперед и спросил ласково: — А ты знаешь, скольких людей убил я?

— Не-а, — растерянно выдохнул комендант. Ага, побледнел слегка. Сам-то в боях за Республику не участвовал, в подполье не воевал.

— И я не знаю. Со счета сбился. Но помню, что в Пиране троих я сжег заживо.

— Я тебя понял. Все сделаю.

Три веточки с нацарапанными на них знаками нашли уже после заката, когда залихорадило еще четверых. Как не проглядели? Палочки и палочки, мало ли что в земле прикопано бывает.

Герду скрутило мгновенно, стоило ей взять находку в руки.

— Лещина... Знал, на чем... царапать, — еле выговорила оборотица, стараясь не взвыть от удушающего жара и боли. Рыкнула на Милоша, прикоснувшегося к ней: — Не трожь! На тебя...

— Молчи, — велел Милош и отнес Герду в сторону от жутких веточек. — Я позову Ансельма.

Явившийся жрец хлопал ресницами так растерянно, что Герда заулыбалась бы от умиления, кабы не жар.

— Вы же не верите в богов, — сказал он, переводя изумленный взгляд с одного медика на другого.

— Зато мы знаем, что магия реальна, и в основе ваших ритуалов вполне могут лежать действенные заклинания, — объяснил Милош. — В любом случае, пока вестовой пришлет сюда серьезного мага, мы не можем сидеть и ждать. Читай экзорцим!

Похоже, впервые в жизни Ансельм настолько ответственно подошел к своим жреческим обязанностям. Он принес все нужные благовония и травы, прочитал все необходимые слова, но Герда по-прежнему едва дышала, и даже могучий Милош оказался бессилен перед заклятием. Его тоже убивала горячка.

— Боги, вы меня слышите? — прошипел Ансельм, глядя в равнодушное звездное небо. — Попробуйте не помочь, и я прокляну вас, перестану верить...

В полночной гробовой тишине послышался отчетливый стук копыт двух лошадей.