Вопросы

Илона посмотрела недоуменно.

– Ну, ты же этого ждешь от жизни? Его смерти? В его смерти – вся твоя жизнь...

– А хоть бы и так! – взвизгнула Илона. – Мало что ли он из меня крови попил?!

– Ты же терпела...

– А ты – нет? – бросила та.

– А я ухожу. Не хочу больше...

Илона открыла рот.

– А... а... а он... знает?

– А при чем тут он? Я не от него ухожу. Я от себя ухожу. От своего  прошлого. От своих ошибок. Это всего лишь ошибки. Это не вся жизнь.

Илона вдруг заплакала, отвернулась и подошла к окну.

– Ничего, ничего... Вот он умрет. Я тоже заживу счастливо. Вот только приберет его земля...

Таня обняла ее.

– Он же не виноват, Илона. Это мы сами виноваты. Мы с тобой...

– Ну, не виноват – в рай попадет. Скорей бы уже, – всхлипнула Илона. – Скорей бы, пока я сама еще жива...

В тот же день Таня ушла из особняка Выготцева, сняла небольшую квартирку в старой пятиэтажке и перенесла туда коробочку с духами. Оказалось, что за годы жизни с Выготцевым она не скопила ни вещей, ни денег. Все свои платья бросила без сожалений, а больше ничего и не принадлежало ей в его доме. Илоне оставила свой новый адрес, и та приложила его к мокрым от слез губам.

Квартира была убитой, и поэтому не очень дорогой. К вечеру Таня уже смотрела из вымытого окна на дорогу внизу, по которой проносились машины. И увидела знакомое авто Выготцева. Шофер открыл ему дверцу и посмотрел на дом. Таня отпрянула от окна.

Но Выготцев нашел ее. Едва войдя, упал на колени.

– Танечка, девочка моя... Зачем ты так?

– Поднимитесь, Николай Петрович. Колени простудите с вашей подагрой.

Выготцев не мог подняться самостоятельно, она подала ему руку и кое-как привела его в вертикаль.

– Как же я жить без тебя буду? – спросил он совершенно потерянно.

– Будете, – Таня пожала плечами. – У вас жена есть, дети. Поживете по-христиански...

Он взглянул мрачно.

– Сердишься на меня?

– Нет, Николай Петрович. Не сержусь. Наоборот. Очень вам благодарна.

– Я люблю тебя, Таня, – сказал Выготцев. – Ты – все в моей жизни. Только скажи – я сразу разведусь с Илоной. Я все ради тебя сделаю. Я очень... очень... люблю тебя...

– И я вас люблю, – кивнула она. – Не знаю, за что. Так мне гадко всегда с вами было. Видно, некого было любить – да и все. Не за деньги, а по глупости. А ваши деньги – фантики...

– Фантики?

– Фантики от конфет.

– Все равно вернешься! – пригрозил старик. – Не проживешь ты без этих фантиков!

Таня улыбнулась.

– Ничего. Мне много не надо. Я на виагру не трачу и в казино не проигрываю. Я вообще скромная девушка. И с вами скромной была. Зачем вы мне тогда нужны?

Выготцев дернул массивными плечами.

– А говорила, что любишь...

– И повторю. Люблю вас, как старый пенек около дороги, по которой прошла моя молодость. Люблю вас, как кошмарный сон. Как больную память. Как свою искалеченную совесть. Вы мне очень дороги. Вы въелись в меня, как дурной запах в комнате покойного дедушки. Это навсегда.

Выготцев замер. Его лицо вдруг стало совершенно неподвижной, застывшей маской странного чувства – то ли сожаления, то ли раскаяния, то ли гадливости. Неизвестно, что он испытывал, но бросил Тане в сердцах:

– Да иди, куда хочешь! Беспризорница!

– Это вы ко мне пришли, Николай Петрович, – напомнила Таня. – Вы и идите!

И он пошел вниз по ступенькам, хватаясь за перила. А Таня смотрела в его спину, и ей казалось, что ее прежняя жизнь оставляет ее, неловко шлепая подошвами по ступенькам.

Она закрыла дверь и села за кухонный стол. Не кричали дети, не ругались хозяева, не подглядывали охранники. Хотелось растянуть каждую секунду тишины до часа.

Но резко задребезжал телефон, и Таня сняла трубку.

– Танечка, Таня..., – рыдала Илона. – Пожалуйста, Таня, пожалуйста... Приезжай, моя хорошая... Не оставляй меня одну!

– Я не приеду, – сказала Таня.

– У него сердечный приступ, Таня. В машине случился. Я одна тут... одна в больнице. Не бросай меня, Таня...

И в этом «я одна» не было ни капли радости, хотя Илона всегда так ждала этого момента.

Илона сидела под дверью палаты, как собака, потерявшая своего хозяина. Всматривалась в каждого человека в белом халате. Таня села рядом и взяла ее за руку. 

– Он от тебя... ко мне... не доехал, – выдохнула Илона.

– Это не из-за меня.

– Я знаю. Хорошо, что дети у мамы.

Наконец, доктор вышел из палаты. Илона вскочила.

– Вам нужно быть сильной, – сказал он. – Николая Петровича больше нет.

Илона снова опустилась в кресло. Слезы высохли. Она обернулась к Тане.

– Ты слышала, его нет? Он сказал, что его нет? Я так хотела этого, Таня. Я так этого хотела. Мне теперь так стыдно, что я хотела его смерти... Господи, я совсем не сильная... Мне так стыдно.

Таня поднялась и пошла по длинному коридору, слыша шлепанье подошв Выготцева по ступенькам... Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп – уходил Выготцев, хватаясь за перила. Шлеп-шлеп – обрывалась в лестничный пролет его душа... Шлеп-шлеп – захлебывалось его сердце... Шлеп-шлеп – бесконечными коридорами, черными тоннелями... Шлеп-шлеп – по лужицам  ее слез. Шлеп-шлеп – по конфетным фантикам.

– Прощайте, Николай Петрович. Я очень вас любила, – произнесло эхо в белых стенах больницы.

         О смерти Выготцева Дим узнал из газет. Вот так... внезапно это случилось. Неожиданно. И такая тишина вдруг повисла над «Фортуной», словно гроб с покойником стоял где-то поблизости.

         Гости рассуждали о том, что Выготцев был еще достаточно молод и мог бы... мог бы еще пожить. И Дим не поддержал ни одного разговора о молодости и потенциале Выготцева.

         Отношения с Ригой не то чтобы натянулись. Они исчезли, они перестали существовать, хотя Дим и Рига не перестали существовать друг для друга, продолжали разрабатывать планы по обустройству «Фортуны» и расширению оборота.

         И вдруг Дим не выдержал, обернулся, уперся в Ригу синим взглядом.  

– Ну, как она?

Ригу как током ударило, распрямился и отшатнулся к окну, стукнувшись плечом о раму.

– Ничего. Она ведь раньше ушла, чем он умер. Она успела с ним попрощаться.

– С твоей подачи?

– С моей, – кивнул Рига. – Вбила себе в голову, что она недостойна счастья. Да почему же?

– Ты собираешься... счасливой ее делать? – спросил Дим.

– Мы же закрыли эту тему, – напомнил Рига.

Дим сел в кресло и плеснул себе холодной теккилы.

– Закрыли? Да, закрыли. Просто болезненная история. Не могу отойти. Я ведь думал с ней жить по-новому. А погряз совсем... в этом всем. В том, от чего бежал.

– Потому что без нее?

– Нет. Потому что я ошибся. Жизнь везде одна. Люди везде одни. Деньги везде одни. Наркотики везде одни. Солнце везде одно. Некуда бежать... от него. И ей некуда бежать. От Выготцева она побежит к тебе... чего ради? Любит она тебя что ли? Нет. А просто Выготцева нет и деться ей некуда. И денег взять негде. Откуда тут любви взяться? Никакой любви нет. Она всегда будет искать того, с кем ей лучше... с тобой, с Выготцевым или с Киргизом...

– С каким Киргизом?

– Я просто говорю, – Дим дернул плечами. – Не о нас, допустим... Если она придет к тебе, значит, ей это выгодно. Выгоднее всего, и ничего больше. Не говори, что ты романтик, Рига. Ты все прекрасно понимаешь. Тот, кто убивал за деньги, не может быть романтиком. А иначе ты стал бы проповедником и на войне призывал бы всех покончить с Дьяволом внутри самих себя. Нет, ты на этом заработал – без сантиментов. И здесь то же самое. Она тебе нравится, и ты ее покупаешь. И для нее будет лучше поскорее продаться. Чтобы без аукциона, без распродажи с уценкой.

Рига вдруг улыбнулся.

– Я тебе объясню, почему ты не прав. Если бы так было, мир бы уже кончился. Сдулся. Выдохся. Я люблю ее. Если я и не был романтиком, то стал им. Она меня любит. Мы поженимся. У нас будут дети. Вот, что я тебе скажу. Мы будем растить детей, смотреть друг на друга и радоваться... А ты вечно будешь одиноким, циничным, холодным параноиком... Будешь падать в обморок от собственного цинизма!