Семья Рин

Мы поднимались по внешней лестнице, и Вера как раз говорила, что пора забыть о скандале с Николя.

— Не дергайся ты больше. Никому ты не нужна, никто не обратил внимания. Японцам сейчас не до тебя.

Вера шла впереди, держа сумку с покупками. Я вела Лорда. Собака внезапно начала рычать и лаять.

— Что с тобой, Лорд?

— Наверное, крысу учуял. Быстрей — надо успеть переодеться и накраситься, — сказала Вера и внезапно резко остановилась, заметив, что дверь в нашу комнату слегка при — открыта.

— Что это?.. Почему?..

Мы переглянулись. И она, и я точно знали, что дверь должна быть заперта.

После небольшого колебания Вера поставила сумку на ступеньки, поднялась на площадку и с опаской распахнула дверь.

В комнате нас ждали несколько японских солдат и Степанида.

— Боже мой! Что, черт возьми, здесь происходит? — сказала Вера, уже понимая, что стряслось.

Я растерянно стояла за ее спиной, сдерживая беснующуюся собаку.

Главный из японцев сделал шаг нам навстречу.

— Ирэн Коул? Ирэн Коул? — Он поочередно указал пальцем на меня и на Веру; он страшно коверкал мое имя.

— Это я, — сказала я.

— Ирэн Коул? Быстрей, быстрей! Вещи! Десять минут!

Наша ленд-леди подскочила ко мне, бормоча вполголоса:

— Они пришли и ждут вас здесь уже час… Что я могла сделать? Дай-ка, я уведу Лорда, а то как бы не пристрелили под горячую руку…

Я отдала ей поводок, и женщина быстро увела собаку на свою половину. С тех пор мы с ней никогда не встречались, и у меня почему-то осталось ощущение, что ее больше заботила судьба Лорда, чем моя.

Я стала испуганно доставать свои вещи, протискиваясь в тесноте между японцами, которые и не подумали выйти на площадку. Японцы ждали, наблюдая за моими сборами молча, не вмешиваясь, не понукая. Может быть, в глубине души они сочувствовали мне.

Вера металась от них ко мне:

— Нет! Нет! Постойте! Как можно! За что же ее? Она просто танцовщица! Мы ничего плохого не делали! Разве нельзя ей остаться здесь?

Увидев, что словами ничего не добиться, она бросилась к свалке своей одежды и стала перерывать ее в поисках вещей, которые могли бы мне пригодиться в лагере.

Она вытащила белье и одежду и стала помогать мне собираться.

— На вот, возьми, пригодится!.. — тихо сказала она и незаметно сунула мне в сумку пачку денег.

По ее лицу текли слезы, но она не обращала на них внимания.

Ей что-то еще пришло в голову. Она быстро вытащила все деньги, которые у нее хранились, и попыталась всунуть их японским солдатам.

— Возьмите! Пожалуйста, возьмите! Бедным солдатам трудно, тяжело сейчас, я знаю, деньги им не помешают… — Она стала всхлипывать. — Обращайтесь с ней хорошо, пожалуйста, прошу вас! Не обижайте ее!..

Солдаты стали отталкивать ее, но не сильно. Один для острастки замахнулся.

Я попыталась ее успокоить:

— Не плачь, со мной все будет хорошо. Они все равно давно должны были меня забрать. Это просто лагерь для интернированных. Это даже не тюрьма. Война ведь когда-то же кончится. Меня выпустят. Не надо так беспокоиться.

У меня даже получилось улыбнуться.

По-прежнему всхлипывая, Вера стала жать мне руки, прощаясь, совала скомканные деньги. Потом она спохватилась и снова пристала к японцам:

— Куда вы ее везете? Где это место, где оно? Пожалуйста, скажите! Я буду навещать ее!

Один из солдат снова замахнулся, видимо, посчитав ее слишком навязчивой.

— Я готова, — сказала я.

Главный японец жестом показал, чтобы я шла за ним.

Мы все спустились на улицу. Вера улучила момент и обняла меня на прощание.

— Айрини, я найду тебя! Не падай духом, дорогая! Прошу, пожалуйста, держись! Береги себя!

Я помню, что ее лицо было искажено от слез, как у обиженного ребенка.

Когда я забиралась в грузовик, Вера забросила туда вещи, которые она посчитала нужным собрать для меня. Она остановилась неподалеку и с горестным выражением наблюдала за нами. Я села на деревянную скамью и в последний раз помахала ей рукой. Грузовик тронулся.

То и дело вытирая мокрые щеки, Вера махала вслед и что-то кричала мне ободряющим тоном, но слов было уже не разобрать.

Как ни странно, я восприняла интернирование довольно спокойно, может быть, потому что в мыслях давно готовилась к нему. Только воспоминание о слезах, которые без остановки текли по щекам Веры, когда она провожала меня, не давали покоя, больно резали по сердцу. Мне было ужасно жаль ее из-за этих слез, будто она приняла на себя удар моих невзгод. «Как же она, бедняжка, будет теперь выступать без партнерши? — подумала я. — Как же я подвела ее своим глупым американским гражданством!»

Я до сих пор не знаю, по чьей именно воле угодила в лагерь. Могу только предположить, что среди посетителей или служащих клуба нашелся кто-то, кто не пропустил мимо ушей пьяные выкрики Николя. А может быть, сам Николя, протрезвев на следующее утро, счел нужным написать донос властям, чтобы японцы не обвинили его в пособничестве гражданам враждебных стран, в случае если кто-нибудь опередит его. У меня никогда не было никакого желания разбираться в этом вопросе. Это знание бесполезно и не меняет в моей судьбе ровным счетом ничего. Много лет спустя я случайно узнала, что Николя Татаров умер в тюрьме, когда к власти в Китае пришли коммунисты, а его жена и те члены семьи Татаровых, которым удалось получить разрешение покинуть Шанхай в сорок девятом году, обосновались где-то в Австралии.

Глава 10

Меня привезли в один из больших лагерей для гражданских лиц — их много было в те годы в окрестностях Шанхая.

Охрана лагеря обменялась приветствиями с сопровождавшими меня солдатами. Мне велели спуститься с грузовика и провели к главному зданию. Там конвоиры оставили меня у входа, приказав ждать, а сами вошли внутрь. Я простояла около двух часов, пока наконец не появился низенький японец надзиратель, который должен был отвести меня в ту часть лагеря, куда помещали одиноких женщин. Японец держал грязный матрас, который он бесцеремонно водрузил мне на плечо, — я чуть не упала от тяжести.

Лагерь был когда-то частной школой-пансионом. Мы пришли в дальний флигель, где раньше был дормиторий для учеников. Все мои силы уходили на то, чтобы под тяжестью вещей приноровиться к быстрому шагу японца надзирателя, и я лишь мельком успевала присматриваться к новому окружению.

Моими первыми впечатлениями были: грязный коридор ранее респектабельного здания, грязные холлы, окна, выходящие то в тупик, то в небольшой запущенный садик с несколькими деревьями, пара открытых дверей каких-то служб, где работали изможденные женщины в грязной оборванной одежде.

Мы пришли в дормиторий. Он был заполнен не кроватями, а матрасами. С первого же взгляда можно было определить, что они кишат насекомыми. Как мне объяснили позднее, кровати убрали специально, чтобы расширить пространство, — там, где стояли две кровати, можно было положить сразу три-четыре матраса. Помещение было забито женщинами разных возрастов и девочками-подростками.

Кое-где были протянуты веревки, и на них висели одеяла — они играли роль ширм и создавали видимость приватности. На таких же веревках сушилось рваное белье. Везде, где только можно было что-то положить, валялись груды каких-то вещей. Обстановка напоминала сильно скученную палату временного госпиталя. Все выглядело жалким и грязным, и в воздухе стояла сладковатая гнилостная вонь от немытых тел.

При виде сопровождавшего меня японца обитательницы дормитория сразу прекратили разговоры, вскочили со своих мест и дружно поклонились ему. Для меня было очень странным — почти диким — видеть, чтобы белые женщины кланялись азиату на азиатский манер.

Я растерянно стояла у дверей. Японец надзиратель обратился к женщинам по-японски, жестами показывая, чтобы они раздвинули свои матрасы и освободили место для моего. Они поспешно повиновались.

— Быстрей! Сюда! Быстрей! — поторопил он меня на ломаном английском.