Мост (СИ)

Все это действительно походило на сумасшествие, на очень странное сумасшествие. Оно не вползало в сознание, подобно бесшумной ядовитой змее, оно действовало нагло, не прячась и не считая нужным скрывать свои действия от объекта нападения.

Форточку я открыл ровно в шесть часов. Повернул, резко рванул на себя завертку и отпрыгнул в ожидании чего-то неминуемого.

Но ничего, кроме квадрата холодной темноты, не обозначилось в образовавшемся проеме.

Несколько минут я стоял, прислонившись к холодильнику, и, кажется, что-то бормотал. А потом в лицо мне плеснула свежесть. Сделалось немного спокойнее.

Я встал на табурет и осторожно выглянул на улицу. Она сидела все там же, такая же белая и неподвижная.

Она, должно быть, не знала, что ледяные цветы распустились на стеклах, и не замечала, что звезды этой ночью яркие и колючие, как бывает в мороз. Тогда я почему-то не допускал вероятности, что скульптором, создавшим это изваяние, было больное сознание одинокого человека, извлекающего часовые батарейки, чтобы не слышать стука времени.

Хотя что взять с того человека, заполняющего пустоту горькой, навевающей мутную дремоту гадостью, если даже нынешний человек продолжает знать: безумие не приходит в шесть утра по четвергам и не уходит без двадцати семь. Безумие не бывает столь щедрым. Я скорее приму то, что именно в те жалкие сорок минут безумие отступало, и мои глаза видели нечто настоящее, живое, возможно, единственное настоящее и живое внутри непроходимого каменного прямоугольника.

Тем утром я вновь пропустил момент ее исчезновения. Привычная ноющая боль разбудила меня у окна. Частый дробный стук доносился с улицы. Разбиваясь о карниз, падали с сосулек тяжелые прозрачные капли.

Площадь лежала передо мной как на ладони: не было ни ледяных цветов, ни моего печального отражения. Все те же люди ходили по неизменным тропинкам. Все так же опрокинутая бутылка лежала у моих ног.

Но что-то новое, чужеродное не давало покоя, и я не мог понять что, пока не провел ладонью по лицу. Слезы катились по нему, неуправляемые теплые слезы. За окном стучала злобная январская оттепель, а я сидел на старом табурете и плакал, точно это солнце дотянулось и до меня, точно я был частью этой зимы и менялся вместе с нею, с той лишь разницей, что зима еще имела силы остановить капель, а я менялся необратимо.

Через несколько дней незаметно подошел к концу маленький отпуск, не добавивший в мою жизнь ничего, кроме усталости. Существование, загнанное в рамки часового циферблата, сделалось почти автоматическим. В принципе это существование ничем не отличалось от того, которое было за год или за два года до появления на площади белой женской фигуры. Я ходил по тем же улицам, и все тот же супермаркет ждал меня в начале каждого рабочего дня. И кровать, в которую я ложился для того, чтобы уснуть, стояла у той же стены с осточертевшими, облезлыми обоями. Единственным зловещим изменением стала подавляющая разум апатия.

Я совершенно позабыл слово "будущее". Словно бы я ехал по шоссе, обставленном бесполезными, но симпатичными декорациями, и внезапно попал на серый пыльный пустырь, с асфальтовым колесом, на котором у меня заклинило рулевое колесо.

И самым страшным было то, что я этого не заметил и ехал, ехал и ехал по бесконечному кругу, удивляясь окружающей меня серой пустоте.

Лишь один указатель на том кольце пытался намекнуть мне на происходящее, пытался вернуть зрение, утраченное от долгого пребывания в темноте.

Я проезжал мимо того указателя каждый четверг.

Ровно в шесть утра, независимо от того, будний это был день, или выходной, я закуривал сигарету и, подойдя к окну, смотрел на мертвую зимнюю площадь. И что-то похожее на мысли начинало копошиться в моей голове при виде женщины, сидящей в бледном электрическом свете. Я больше не засыпал на неудобном табурете и не испытывал страха. Я просто сидел и наблюдал, ожидая момента, когда она встанет со скамейки и, неторопливо удаляясь, скроется в арочном проеме девятиэтажки. Это происходило без двадцати семь. Сперва меня настораживала такая точность. Я не мог понять, как можно столь безошибочно чувствовать время. Но однажды, возвращаясь с работы, увидел электронные часы, висящие над вывеской большого продуктового магазина.

Я видел эти часы множество раз, но отчего-то не задумывался, насколько хорошо они должны быть видны с той скамейки. Я мрачно смотрел на подмигивание красного двоеточия, и скука язвительно улыбалась и подмигивала вместе с ним.

Время было повсюду. Оно подмигивало, постукивало, сыпалось невесомым песком. Я помню, как вошел в тот магазин, и глупая мысль о том, что я вхожу в берлогу времени, не давала покоя. Я взял большую металлическую корзину и с каким-то непонятным тихим бешенством принялся составлять в нее холодные омерзительные бутылки. Был канун четверга, предпоследнего четверга той памятной теплой зимы.

Выйдя из магазина, я остановился на крыльце и закурил. Невесомый, похожий на пух снег посыпался с неба. Я стоял и смотрел, как исчезают с площади тропинки. Точно бескровные раны медленно зарубцовывались на коже усталой земли. И какая-то губительная решимость зарождалась во мне. Не ощущая веса набитой бутылками сумки, я вбежал по грязным лестничным пролетам на четвертый этаж. Не раздеваясь, сняв лишь мокрые тяжелые ботинки прошел на кухню и, сев на вечный табурет, принялся вливать в себя безвкусную холодную жидкость. Сигаретный туман растекался внутри крохотного бетонного куба. И я задыхался, но не туман был этому виной. Я задыхался от ненависти. Тогда мне казалось, а вернее, я был уверен, что ненависть вызвала призрачная фигура, являющаяся каждый четверг на зимнюю площадь. Фигура, непонятным образом рушащая устои, на которых покоилась одна примитивная жизнь. Я не знал, кто и с какой целью подстроил все это, но не сомневался, что это все для меня, что я стал объектом какого-то странного эксперимента, словно кто-то заставлял меня каждый четверг сидеть на табурете и смотреть на безмолвие, наполненное неким роковым смыслом.

Она смотрела в мое окно, и у нее были зеленые глаза, хотя я не мог видеть этого взгляда. Я просто знал. Я вообще много чего знал о ней. Я даже знал, почему она с такой жуткой мистической точностью является в мой примитивный мирок, состоящий из снега, бетона и бледного света фонарей. Когда-то давно она так же сидела на той скамейке. Стояла теплая зима, был четверг. Часы показывали шесть утра. Те самые часы, подмигивающие хитрым двоеточием.

Она смотрела на эти часы и ждала. Кто-то должен был прийти, кто- то, в кого она верила. Кто-то возносящий ее над примитивным равнодушием бетона.

Она ждала, но он не пришел. Я не знал, почему он не пришел, да и откуда мне было знать, если даже она этого не знала. Но я, по крайней мере, понимал, что он не придет. Она же этого не понимала. Возможно, она убеждала себя, что спутала числа.

Зима, четверг, шесть часов утра — вот все, на что ей осталось надеяться. И однажды зажегся свет. Кто-то стоял и курил за далеким окном. И в жалкий список: зима, четверг, шесть утра добавилось слово "он".

Она решила, что я — это он.

До шести часов оставалось все меньше времени. Опустевшие бутылки мерцали под раковиной, но я не чувствовал опьянения, лишь все та же удушливая ненависть разбухала во мне с каждым новым глотком.

"Я — не он!", — хотелось крикнуть мне ей в лицо. — "Я никому ничего не обещал и мне никто не нужен!"

Помнится, я до того распалил себя, сидя в клубах табачного дыма, на фоне безлюдной площади, что меня начало трясти, и, открывая очередную бутылку, я расколотил ее о подоконник, при этом глубоко порезав левую ладонь. Боли не было. Вообще ничего не было. Я просто сидел и тупо смотрел на торчащий из-под кожи стеклянный треугольник и тонкий ручеек, струящийся по запястью и падающий на пол частыми красными каплями. И еще я вспомнил о батарейке, вынутой из настенных часов в ночь на девятое января, и у меня вдруг появилось искушение ничего не делать. Просто сидеть и смотреть, как часы, спрятанные во мне, замедляют ход. Пусть потом разрывается телефон, пусть старушенция, которой я задолжал за два месяца, продает мои вещи, пусть друзья поднимают запотевшие стопки в тишине. Пусть все катится к чертям.