Мост (СИ)

Тем временем комната продолжала погружаться во мглу, всё более плотными становились серые оконные фильтры.

Она зажгла электрический свет. Оказалось, что пыль повсюду. Местами даже с потолка свисали причудливые нити, похожие на уродливые лишайники. Что-то похожее на бессилие начинало подниматься в душе, подавляя волю и тягу к борьбе. Захотелось лечь и лежать с закрытыми глазами, не думая ни о чём и ничего не ожидая. Пусть пауки плетут сети, пусть нити удлиняются, пока новые стены не встанут между полом и потолком. Пусть сгущается мгла. Всё равно эту пыль не победить, и пелена, однажды затянувшая зазеркалье, останется, и никакие потоки воды не сорвут эту пелену.

До возвращения счастливца оставалось не так много времени. Что скажет он, увидев нити, свисающие с потолка, и задумчивого паука, поселившегося в углу за креслом?

Вдруг ей показалось, что за паутиной что-то виднеется. Не выпуская тряпки из рук, она приблизилась. Паук юркнул в какую-то щёлку и затаился, отдавая свои владения на поругание судьбе.

За паутиной оказалась дверь. Самая обыкновенная фанерная дверь Необыкновенным было лишь то, что она не помнила этой двери. Кажется, утром стена была гладкой, хотя она могла и не обратить внимания на такую мелочь. Утром пели птицы, и розовый восход заливал комнату волшебным обманчивым светом. Паутины точно не было, и пыльный занавес ещё не опустился между комнатой и зазеркальем, а дверь, вполне возможно, была, а быть может, не дверь, а предчувствие её появления имело место, но тогда она слишком увлеклась созерцанием зеленоглазой богини, она была очарована и ничего не замечала ни вокруг, ни внутри себя.

Аккуратно и брезгливо смахнув липкое паучье кружево, она с опаской, стараясь не скрипеть, потянула за дверную ручку.

Радостное спокойствие посетило её от вида открывшегося перед глазами.

Сын сидел за маленьким письменным столом и делал уроки. Раскрытые учебники и тетради, карандаши, авторучки. Работа кипела. Было заметно, что он увлечён и относится к делу серьёзно. Но ещё больше её порадовала комната, очень солнечная и чистая; радость детства жила в этой комнате, и серые фильтры ничего не смогли с ней поделать.

Сын почувствовал её взгляд и, обернувшись, подарил улыбку. Она тоже улыбнулась ему и тихо притворила дверь. Не надо его отвлекать, не надо слишком широко отворять фанерную дверь, давая тем самым пыли шанс проскользнуть в этот светлый уголок.

А мгла всё сгущалась. Нити удлинились настолько, что их можно было коснуться рукой. В противоположной части комнаты появилась новая паутина, посреди которой так же сидел паук и смотрел на тряпку, но уже не задумчиво, а вызывающе.

Без сил она опустилась на диван, чувствуя тупую застарелую боль в ногах и спине. Так она сидела до тех пор, пока не щёлкнул замок и в комнату не вошёл счастливец.

Она подняла глаза и сразу поняла, что поцелуев и немого вос- хищения не будет. По крайней мере, сегодня. Счастливец выглядел страшно уставшим. Вероятно, это была очень тяжёлая смена Даже волосы счастливца поредели и изменили цвет от этой страшной усталости. Как подрубленный он повалился на диван и, включив телевизор, устремил на экран взгляд потухших немигающих глаз.

На неё он не смотрел, быть может, даже не замечал, что она рядом; сидит на том же самом диване и перебирает в руках старую пыльную тряпку.

Так они и сидели: молчаливые и уставшие. Серые нити удлинялись. Занавес, скрывающий зазеркалье, становился плотнее. Близилось время заката.

Потом из солнечной комнаты вышел сын и сказал, что ему пора идти. Они не задерживали его, понимая, что ему действительно пора, просто крепко по очереди обняли его, а она ещё трижды поцеловала в колючие щёки, для чего сыну пришлось наклониться.

Вновь щёлкнул замок, после чего счастливец сказал ей, что на работу больше не пойдёт, и отправился спать.

Она осталась одна. Начинался закат. Птицы не пели, и не шелестел молодой клён за окном. Серые фильтры сделались очень плотными, но даже они не могли скрыть от её взора мрачной прелести багрового заката.

Она подошла к большому овальному зеркалу. Занавес опустился. Богиня практически исчезла. Лишь какие-то едва уловимые знакомые контуры просвечивали через слой непроницаемой пыли. На душе был покой. Она не смогла справиться с пылью, не смогла изгнать задумчивых пауков. Но она хотя бы сохранила кусочек крохотного солнца в той маленькой комнате за креслом.

Тьма сгущалась неотвратимо и быстро. Серые нити, уже почти достигшие пола, казались черными.

Последние багровые отблески гасли за окном.

Двор опустел. Не слышно было людских голосов и красивого шуршания метлы.

Только одинокая собака выла тоскливо у переполненных мусорных баков, провожая крохотное солнце, уходящее в темноту.

Февраль — март, 2006

По ту сторону асфальта

Я хорошо помню прошлую зиму. Не то, что это была какая-то особенная зима, скорее наоборот — она выдалась весьма непримечательной. Даже морозы стояли непримечательно мягкие.

Запомнилась зима благодаря другому, в сущности также непримечательному событию, прошедшему сразу после новогодних праздников, которые запомнились меньше всего, так как пролетели в буйном, прямо-таки и в залихватском беспамятстве, оставившем после себя щемящее ощущение дискомфорта. Мне казалось, что я как-то дискредитировал себя в глазах новогодних сотрапезников. Разумеется, это была глупая мнительность, не более того.

И даже допуская сам факт дискредитации, я понимал, что сотрапезники все благополучно забыли и пребывали в точно таком же, как и я, состоянии щемящего дискомфорта.

Помнится, я проснулся на нерасправленной кровати. На мне была несвежая и измятая верхняя одежда, а внутри меня поселилась суровая ненависть к окружающему миру и населяющим его людям, хотя и не люди и не мир заставили меня спать в несвежей одежде, на нерасплавленной кровати.

Часы показывали пять, но не показывали, утро в данный момент или вечер. Кроме того, часы не показывали даты, и это было скверно, потому что утром третьего января мне предстояло идти на работу, а показывающие пять часы были единственным зыбким ориентиром в океане серого времени. Новый год наступил, и в этом новом году моей старой голове было неуютно и больно. Голова понимала, что ей надо выбираться из провала, но на этом навязчивом понимании возможности головы заканчивались. Единственным маленьким утешением в тот трудный момент оказалась кровать, потому как это была моя кровать, стоящая в спальне двухкомнатной квартиры, которую сдавала мне внаем полусумасшедшая старушенция, считавшая меня невесть по каким причинам своим дальним родственником и постоянно докучавшая нравоучениями и советами. Только тот факт, что квартира располагалась в самом центре города и из окон ее открывался великолепный вид на площадь с фонтаном, удерживал меня от убийства старушенции и заставлял вести себя в ее присутствии деликатно и сдержанно. Впрочем, вид на фонтан никоим образом не способствовал улучшению той скверной ситуации, в которой я очутился, и будь под моим окном хоть десять фонтанов, ничего не изменилось бы.

Я сел на кровати, мучительно морщась, массируя пальцами огненные виски и содрогаясь при мысли о том, что со мной будет, если сегодняшнее число окажется третьим января.

Вспомнил о мобильном телефоне. Долго, с механическим упрямством ходил по квартире, несколько раз проверив карманы пуховика, лежавшего в прихожей на затоптанном грязном линолеуме. Ничего не нашел. Впору было лечь обратно на кровать и заплакать.

Спасли телевизор и невесть откуда появившаяся в поглупевшей голове идея. Сопоставив болезнетворное мерцание экрана с напечатанной в газете программой передач, я понял, что время умирать еще не пришло. Утро второго января и целая пропасть между мною и ненавистной цифрой "три", которая хотела меня — несчастного и больного — заставить работать.

Я достал из холодильника бутылку шампанского и, злобно расстреляв старушечий потолок, наполнил шипучим бальзамом большую металлическую кружку.