Мост (СИ)

Потом была еще одна ночь, и время вновь пылало, выплевывая минуты пулеметными очередями. И были проводы на вокзале и ее обещание написать. Телефонов у нас не было, а ее адрес я не спросил, решил, что все равно узнаю его, когда придет письмо.

Я долго стоял на перроне, глядя, как поезд растворяется в осеннем холоде, а потом пошел домой и стал ждать.

Прошло пять лет, а я все жду. Помятый почтовый ящик превратился в навязчивую идею. Сколько раз, заметив в соседних ящиках письмо, я вскрывал замки и доставал белые прямоугольники, надеясь, что почтальон спутал номера квартир. Она знала дату моего рождения. Я сказал ей, и теперь эти дни особенно тоскливы, потому что овеяны терпкими запахами надежды и страха. Я жду письмо и боюсь письма. Жду, когда вспоминаю ее глаза, обещающие написать, и боюсь, когда представляю бесчисленную вереницу дней, составляющих пять лет. И я порой не знаю, что лучше: жить с вечной надеждой на что-то или знать наверняка.

Тварь с раздвоенным хвостом вздрогнула и вдруг отчаянно забилась в пыли, точно устав от ожидания и намеренно приближая конец. Последняя сигарета неумолимо догорала в пепельнице. Магазин был рядом. Я оделся и взял деньги. Дождь стучал по асфальту, нудный осенний дождь. Я купил большую бутылку водки и сигареты. Возвращаясь, долго стоял и смотрел на пустой почтовый ящик.

Все было безразлично: старый диван с торчащей пружиной, желтый от дыма потолок, фотография, лежащая на столе. Хотелось просто уснуть. Я знал, что утром проснусь больной и разбитый, но мне было все равно.

Я не стану метаться в пыли, приближая неизбежное.

Я налил половину чайного стакана, выпил, закурил, включил телевизор. Сам не заметил, как зевнул, переключая каналы. Ничего интересного не было, но были голоса, голоса, голоса…

Июль 2005.

Новолуние

Никогда бы не подумал, что два тончайших, ничтожных кусочка металла могут иметь столь насмешливый вид. Половина второго. Звезды, под ногами утоптанный снег, окаменевший от жуткого мороза. Отличное завершение новоселья.

Снова проверил карманы стынущими пальцами — ничего, впрочем, я знал, что ничего не найду: массивная связка ключей мешала танцевать, положил на подоконник. Там они, очевидно, и лежат в данный момент. Такси уехало. Телефонный аккумулятор разрядился. Подъездная дверь закрыта. Стоит глубокая ночь. Тридцать градусов ниже нуля. Возможно, бывают ситуации забавнее, но я о них не слышал.

От опьянения, навевающего дремоту, не осталось даже воспоминаний. Впрочем, предаваться воспоминаниям было бы как-то неуместно, тем более что, направляясь к другу на новоселье, подобный вариант возвращения домой я не рассматривал и одежда, что была на мне, навевала мысли о неминуемой ампутации конечностей. Вообще в голове сперва бурлила какая-то каша, и лишь когда первые признаки оледенения коснулись ступней, мозг заработал ясно.

Движение автобусов начнется через четыре часа. Позвонить неоткуда — ни одного круглосуточного заведения поблизости, на всех подъездах железные двери. Кидать снег в окна в надежде, что меня впустят и дадут позвонить, — нелепо. Самое большее, что для меня сделают, — вызовут патруль. В камере, разумеется, тепло, но это не выход. Служба спасения или скорая помощь недоступны — единственный в округе телефон-автомат почти год как лишен телефонной трубки. Надо же было поселиться в этой глуши.

Ближайший островок тепла — вытрезвитель. По единственно освещенной улице добрых четыре километра. Дворами ближе, но темнота. Все равно что с закрытыми глазами. Так или иначе, около часа. Надо было идти сразу. Без десяти два. За двадцать минут можно было пройти немало. Ботинки и перчатки без меха — на новоселье были девушки, не пойдешь же в валенках, а на улице — тридцать ниже нуля и девушка-ампутация притаилась в темноте. Я не знал, сколько времени понадобится морозу, чтобы эта особа показала свое лицо, но ступни уже начинала охватывать жгучая боль, а я все еще топтался возле подъезда, непонятно на что надеясь. Ни единого человека, только звезды, огромные раскаленные звезды, которые были слишком далеки, чтобы помочь мне своим теплом.

Вышел на единственную освещенную улицу. Подошвы ботинок сделались страшно скользкими, отдаляя и без того казавшийся недосягаемым вытрезвитель.

Все происходящее могло показаться идиотским сном, если бы не эта боль. В некоторых окнах горел свет: там тепло, там горячая вода и центральное отопление, и экран телевизора мерцает, и… Думать об этом было невыносимо. Я шел, купаясь в желтом электрическом свете в окружении домашнего уюта и замерзал. Ноги начали неметь, руки и тело еще держались. Двадцать минут третьего, идти становится почти невозможно. Была оттепель, мороз ударил внезапно, дороги еще не посыпали. Дикая мысль. Разбить витринное стекло и погреться в магазине в ожидании патруля. Впрочем, такая ли уж дикая мысль? За двадцать минут — от силы четверть пути, а ноги продолжают неметь и разъезжаться на льду.

Я остановился, оглядывая большие окна, озаренные мертвенным люминесцентным светом. Сколько времени понадобится патрульной машине, чтобы приехать за мною? Впрочем, помещение не успеет промерзнуть в любом случае. Отойду подальше от выставленного стекла и, разувшись, прижму ноги к батарее. Сколько стоит стекло, не имеет значения. Новые ноги мне точно не купить. Выбрал самый последний проем, за которым смутно виднелась холодильная витрина. Разобью и уйду в противоположную часть магазина, подальше от всего, что напоминает о холоде.

Если бы я спас умирающего, разбив среди ночи окно аптеки, кто осудил бы меня? К черту закон. Он не помог мне, когда я остался с морозом один на один, и я не стану замерзать, чтобы уважить его мертвые пункты и статьи. Уважать уместно, когда рядом мягкое кресло и телевизор мерцает напротив. Дело было за малостью — что-нибудь найти для удара. Что ж, в каждом дворе возле мусорных баков всегда можно найти подходящий кусок дерева или металла. Было без пятнадцати три. Стояла тьма новолуния, пересеченная узкой полосой освещенной улицы. Мои ноги уже почти ничего не чувствовали. Надо было найти, чем разбить стекло, но я не успел. Из-за угла магазина вышла женщина и пошла прямо на меня, медленно ступая по оледеневшему асфальту. Не знаю почему, но я, мечтавший о людях, вдруг почувствовал ужас и вспомнил свою бредовую фантазию о девушке-ампутации, таящейся во мраке.

Голова ее была непокрыта, легкое пальто, легкие, далеко не зимние сапожки, тонкие перчатки и минус тридцать по Цельсию.

Меня она словно не видела, глядя на дорогу перед собою.

Будучи далеким от мистики человеком, за те несколько секунд я приблизился к ней вплотную и уже не знал, страх или мороз окончательно убили чувствительность в ногах. Но женщина вдруг заговорила, и все прошло. Остановившись, она спросила, что я здесь делаю, и это был самый странный и в то же время самый разумный вопрос из всех, какие я когда-либо слышал. Помню, меня поразил необычайно печальный голос женщины. Холод сковал мои губы, и вместо ответа я молча указал на витринное стекло, понимая, что этот жест не способен ничего объяснить, однако она посмотрела на стекло, и я вздрогнул, услышав:

— Хотели погреться? — спросила женщина и, не дав мне опомнится, добавила, — говорят, смерть от холода приятна.

Ее глаз я не видел — она по-прежнему смотрела на дорогу, словно в книгу, где написаны мои мысли и побуждения. Она, казалось, не замечала, что пар, рожденный дыханием, осыпается кристаллами.

Я хотел сказать что-то. Быть может, рассказать о том, как связка ключей мешала танцевать, о теплом такси, летящем вдоль вереницы городских огней. Быть может — просто пожаловаться на судьбу, на то, как холодно и одиноко мне было на этом нескончаемом скользком пути. Какие-то невысказанные слова тщетно бились о замерзшие губы. Я не знал, насколько приятна смерть от холода, но, должно быть, весь мой вид выражал сомнение в этом, потому что женщина сказала:

— Мы все чего-то ищем, но немного тепла хочется каждому… Пойдемте. Возможно, удастся найти ключ.