Мост (СИ)

В маленькой, почти игрушечной кухне было уютно. Я сидел на старом табурете и сумрачно внимал голосу шампанского, ожидая облегчения. И я дождался его. Звуки и запахи вернулись в ненавистный мир, и ненависть ушла. Чувствуя неизъяснимое желание жить, я открыл форточку и закурил. Над площадью красиво горели желтоватые фонари, вырисовывались контуры спящего фонтана и засыпанных снегом скамеек. Изображение площади было нечетким, потому как я глядел на нее сквозь свое потрепанное отражение, и я не сразу заметил то, благодаря чему столь непримечательная зима запомнилась навсегда.

Я не помню, для чего прислонился лбом к оконному стеклу, не помню, для чего стал всматриваться в желтоватую темноту. В сущности, я не помню даже, удивился ли я, увидев человеческий силуэт на самой дальней скамейке. Само по себе это зрелище едва ли было достойно удивления: да, стояла зима, и часы показывали шесть утра, и скамейки утопали в снегу, который безостановочно валил всю новогоднюю ночь. Но новогодняя ночь для того и создана, чтобы люди, скоротав ее, просыпались в самых неожиданных местах. Кто-то просыпается в съемной квартире на нерасправленной кровати, кто-то — на заснеженной лавочке у спящего фонтана. У каждого своя тропа в ночи и свои часы на запястье. Однако в то зимнее утро все обычное преломлялось через призму моего состояния и порождало странные причудливые ощущения.

Яркий электрический свет заливал игрушечную кухню, а занавесок не было, и стойкое, граничащее с уверенностью чувство, что человек, одиноко сидящий на холодной скамейке, смотрит в мое окно, посетило меня.

Не знаю почему, но я испугался. Вероятно, мои нервы просто устали от праздника. Быстро отступив от окна, я щелкнул кнопкой выключателя. Потрепанное отражение исчезло — я сделался невидимым.

Еще одна бутылка шампанского появилась в моих руках. На этот раз я вытащил пробку аккуратно, стараясь не шуметь.

Придвинул табурет к подоконнику и сел. Площадь лежала подо мной как на ладони: белый прямоугольник, окаймленный асфальтом. Унылые серые плиты жилого массива обступали этот прямоугольник. Колючие зимние звезды красиво мерцали. Из открытой форточки тянуло прохладой, но я ничего не замечал, пытаясь осторожно рассмотреть сидящего на скамейке. Мешало расстояние, но то, что это женщина и женщина молодая, я понял сразу. На ней была короткая шубка из какого-то светлого меха и белая вязаная шапочка. Только безосновательная уверенность в том, что минуту назад женщина смотрела в мое окно, подсказывала мне, что она жива, что это не скульптура, появившаяся здесь в мое отсутствие.

Добрых двадцать минут сидел я в темноте, наблюдая и слыша лишь мерное гудение холодильника.

Ее скульптурная неподвижность сбивала меня с толку и начинала беспокоить, я похлопал по карманам. Вспомнил, что оставил сигареты на комоде, возле телевизора.

В кухню я вернулся через две минуты не больше. Скамейка была пуста, и на всей площади, и в отдалении, среди серых домов я не смог различить ни единого человека.

Помню, как я неторопливо, задумчиво курил, глядя сквозь стекло на мертвую безлюдную площадь, и какое-то непонятное жуткое одиночество ощутил я в те короткие минуты. Словно весь город, посреди которого я сидел на табуретке, состоял из таких вот мертвых заметенных снегом улиц и площадей.

Я всматривался в этот снег, и порой мне казалось, что я вижу тропинку. Может быть, даже не тропинку, а тонкую цепочку следов, ведущих от той скамейки в темные дворы. Еще я припомнил, что мне хотелось выйти на улицу, но я не решился. Тогда я внушил себе, что это обычное проявление здравого смысла.

Брести по снегу в шесть часов утра, искать следы неизвестной женщины — что может быть глупее? Но теперь я догадываюсь, что попросту испугался. Испугался этой тишины и этих бледных фонарей, и того, что, добравшись до скамейки, обнаружу снежное покрывало, не смятое ничьим прикосновением.

Потом был рассвет.

Люди ходили через ожившую площадь, и я отчетливо видел тропинки, рассекающие белый прямоугольник. Было еще шампанское, и были гости, вернувшие мне телефон, с которым я мысленно попрощался. Мы выливали, ели и смеялись, хотя мне вовсе не хотелось смеяться.

После было несколько тоскливых рабочих дней, вслед за которыми пришел короткий двухнедельный отпуск, столь ожидаемый и столь разочаровавший своей удручающей пустотой. Не знаю, чего я хотел от этой свободы, но уж точно не отвратительного, доводящего до отупения мерцания телеэкрана и не глупых вечеринок, после которых в зловещей тени одиночества становилось особенно холодно и неуютно.

После одной из таких вечеринок, затянувшейся до глубокой ночи, случилась неприятная вещь.

Последний гость, пошатываясь, ушел к ожидающему у подъезда такси приблизительно в четыре часа. Я разделся и, потушив свет, лег под одеяло. Было очень тихо. Только настенные часы загадочно тикали в темноте. Сначала мне нравился этот стук, а потом он начал сводить меня с ума. Я лежал и слушал сухой, равнодушный стук, и мне стало казаться, что это не секунды, а годы сыпятся на пол, превращаясь в безликую архивную пыль. Я почти физически ощутил, как жизнь уходит из тела, словно тепло из заброшенного дома с выбитыми оконными стеклами.

Я встал с кровати, включил свет и, сняв часы с маленького шурупа, вытащил из них батарейку. Забрался назад в постель и понял, что продолжаю слышать неумолимое насмешливое постукивание. Сердце стучало в грудной клетке, и эти удары были куда чаще, чем четко выверенный ход часового механизма. Конечно, я знал, что жизнь тоже висит на маленьком шурупе и ничего не стоит вытащить батарейку из нее, но утешения это знание не принесло.

В холодильнике еще оставалась пара бутылок пива. Я открыл первую, сделал несколько шумных глотков и, сунув в рот сигарету, сел у окна. Поглядел на всегда одинаковую, безлюдную площадь. На самой дальней скамейке неподвижно сидела женщина в короткой белой шубке и белой вязаной шапочке. И вновь, как и второго января, я почувствовал ее взгляд. И еще… Безусловно, это дико и необъяснимо, но я почувствовал, что у нее зеленые глаза. В те минуты, пока дымилась сигарета, я ни о чем не думал, не строил предположений. Я просто сидел и наслаждался своим страхом, явившемся ко мне в виде тонкой белой фигуры. Мысли пришли после, когда я проснулся с ноющей болью в позвоночнике. Я сидел на табурете, уронив голову на руки, сложенные на подоконнике. Лужица пива растеклась по линолеуму из опрокинувшейся бутылки. Хмурый и сырой день злобно смотрел в мое окно. Незнакомые мне люди ходили по рассекающим площадь тропинкам.

Я открыл холодильник и быстро, не чувствуя вкуса, осушил последнюю бутылку, надеясь хоть как-то заполнить образовавшуюся внутри пустоту. Какая-то непонятная, мерзкая девятка стояла перед глазами, и я никак не мог понять, что ей от меня нужно. Были и еще цифры, но девятка отчего-то казалось особенно огромной.

Наконец я осознал, что это календарь висит на стене, а я смотрю на него, и тот факт, что сегодня четверг девятого января, имеет особое значение. Потом девятка отошла куда-то на второй план. Четверг — вот в чем штука. Тогда тоже был четверг. И шесть утра показывали часы. И такая же пустота правила видимой частью города.

Что это: совпадение или роковой умысел, или новый вид сумасшествия, приступы которого столь пунктуальны и избирательны.

Всю следующую неделю эти вопросы отравляли мой маленький отпуск. Тоскливая бессонница, ранее лишь изредка посещавшая меня, неуклонно обретала хронические черты. Я вскакивал глубокой ночью с постели, пил, курил сигарету за сигаретой, бессмысленно блуждая по маленькой квартире под мертвящее постукивание часового механизма. А в шесть утра в непонятном, смешанном со страхом волнении припадал к оконному стеклу, впиваясь взглядом в белый прямоугольник площади и не видя ничего, кроме пустых скамеек и унылых безмолвных фонарей.

В четверг я проснулся в два часа по полуночи. Наполненные пивом бутылки выстроились на полках холодильника. Бутылки знали, что этой ночью мне не уснуть, и ждали меня подобные бесстрастным стеклянным врачам. Ночь для той зимы выдалась на редкость морозной. Ледяные цветы выросли на стекле, закрывая привычную панораму. Я понимал, что сидеть на скамейке этой ночью очень рискованно, но все равно, чем ниже опускалась жирная часовая стрелка, тем страшнее казалось белое застывшее окно. Сигаретный дым резал глаза, но я боялся, что, открыв форточку, увижу за ней гипсовое лицо, немигающим зеленым взглядом глядящее в мою душу.