Мост (СИ)

Я не мог понять сказанного, не мог понять, как она стоит и не мерзнет в тонкой одежде, и меня посетила нехорошая мысль, что женщина не в себе. Ноги совсем отнялись. Передо мною тускло поблескивало витринное стекло, прячущее тепло. И вдруг: "Пойдемте, возможно, удастся найти ключ". Какой ключ? Уж, не от врат ли небесных?

— Я живу неподалеку, — услышал я снова, — обронила ключ, пока шла сюда. Пойдемте. Нельзя долго стоять на одном месте — появляется желание остаться.

Она повернулась и, все так же глядя себе под ноги, повела меня прочь с освещенной улицы в пустую темноту новолуния.

Я шел почти что вслепую, не спуская взгляда с ее едва различимой фигуры. Подошвы, как ни странно, больше не скользили, наверное, дороги во дворах были чем-то посыпаны. Ступней я уже не чувствовал, переставляя их точно протезы.

Она и впрямь жила неподалеку — через несколько минут мы уже стояли у одного из запертых подъездов длинной неказистой пятиэтажки. Это был единственный подъезд, над которым висел угрюмый фонарь, наполняющий двор мутным белесым свечением. Во дворе не было даже детской площадки: только деревья и одинокая диагональ тропы между соседними домами. Все остальное было занесено снегом. И она, попросив меня подождать немного, вошла в этот снег, доходивший ей до колен, и вскоре вернулась, держа в руке кольцо с двумя большими ключами на нем.

— Я нашла ключи, — сказала она, и в голосе не прозвучало ни радости, ни огорчения, — это было нетрудно — на снегу остался след.

Все было понятно, кроме одного: как можно обронить ключи, чтобы они упали в десяти метрах от тропы.

Лязгнул замок, и какое-то, почти первобытное, ощущение тепла окутало меня. Подъезд был чистый: свежая краска на ступенях, перилах и стенах, впрочем, все это было второстепенно, первостепенна была лишь пышущая жаром батарея на площадке между этажами. Я бросился к ней и прижался всем телом, точно утопающий к своему спасителю. Я забыл обо всем, впитывая дыхание чугуна. Я потянулся к ботинкам, чтобы снять их, но не снял — она позвала меня, повернув ключ:

— Пойдемте. В доме теплее и есть горячая вода и чай.

И я встал и вошел. Холод не давал времени на размышление или удивление. Кто долго был лишен тепла, поймет меня, уставшего и обезволенного, готового разбить витринное стекло магазина. Если бы у меня была рука длиною в сорок километров, я протянул бы ее и взял ключи, лежащие на подоконнике, но такой руки не было, и я вошел и только здесь, ощутив полновесное тепло, осознал, как же страшно я замерз.

Она включила свет в прихожей, и я увидел, что квартира совсем крохотная. Я никогда раньше таких не видел. Единственная комната немногим превосходила кухню, к тому же не было балкона.

— Садитесь, — сказала женщина, указав на диван, после того как я наконец справился со шнурками — пальцы не слушались, — я включу воду. Хотите чаю?

Я отрицательно повертел головой: язык и губы отходили от мороза неохотно, казались толстыми и чужими.

Она ушла в ванную комнату, и я услышал гудение водопроводного крана. Тело охватила мелкая дрожь. Я не знал, хорошо это или плохо. Снял носки. Ступни были белые, точно гипс, и когда я дотрагивался до них, ничего не чувствовали.

— Разотрите, — послышалось надо мною. — Это поможет. — Она стояла рядом и протягивала мне большую пластиковую бутылку с прозрачной жидкостью. Я осторожно поднес горлышко к носу, и меня передернуло.

— Это спирт, — сказала женщина и села в маленькое кресло, устало повесив голову. Я не обращал на нее внимания, озабоченный своими гипсовыми ногами. Если это был сон, и я проснулся в тот момент, я не смог бы вспомнить о ней ничего — только голос и легкое, почти осеннее пальто с большими квадратными пуговицами.

Спирт сделал свое дело. Вскоре появилось ощущение, что в кожу вонзилось множество горячих тонких игл. Было неприятно и приятно одновременно, как ни странно это звучит. Кожа порозовела, лед, забивший поры, — растаял. Покалывание сменилось нестерпимым зудом. Хорошо, что женщина ушла проверять воду, и я мог делать зверские гримасы и скоблить свои ступни ногтями без всякого ущерба для авторитета.

Потом я лежал в горячей ванне, и пустынная улица, пятнистая от скупого света фонарей, и большое магазинное окно, на которое я смотрел с полубезумным вожделением, казались жуткой фантасмагорией. Казалось, я хлопнул дверью такси и сразу погрузился в эту воду, окруженную белым кафелем и едва уловимым ароматом мыла.

Жалко, что не было возможности одеться во все свежее. Женщина сказала, что у нее нет ничего мужского, и почему-то извинилась, будто ангел, пришедший среди беспроглядности новолуния, мог быть хоть в чем-то виноват перед жалким человеком, замерзающим в окружении равнодушных домов.

Когда я вышел, раскрасневшийся и воскресший, она была в кухне. Я слышал, как постукивают дверцы шкафчиков и звенит посуда.

Я сел на диван и впервые осмысленно огляделся. Кроме дивана и кресла в комнате стоял только маленький плательный шкаф, журнальный столик да два высоких стеллажа, заполненных книгами. Был еще палас на полу, старые настенные часы и несколько кактусов, стоящих на подоконнике в крохотных белых горшках. Ни телевизора, ни какой-нибудь другой аппаратуры. И ни единой фотографии, ни на стенах, ни на полках стеллажей. Я подошел к книгам. Мне бросился в глаза большой потрепанный альбом, лежащий особняком.

Я взял его в руки. Это был сборник репродукций мировых шедевров.

Я открыл альбом. В верхнем уголке стояла дарственная надпись. Я прочел ее с каким-то смутным и непонятным волнением и поспешно положил альбом на место, словно боялся быть застигнутым за этим, в сущности, безобидным вторжением в личную жизнь.

Альбом был подарен своей любимой каким-то мужчиной, почти десять лет назад, в ее двадцатый день рождения. Чернила местами были размыты, точно на них когда-то попала влага.

Судя по числам, женщина была моей ровесницей. Почему-то это меня удивило. До того она была лишь силуэтом в ночи, голосом, не имеющим возраста, и я подумал, что лучший способ разрушить романтический образ — это приставить к нему цифру. Не важно какую — возраст, вес, размер заработной платы или серию паспорта, любая цифра несет в себе что-то угловатое и мертвящее.

За размышлениями я не заметил, что звон и постукивание стихли.

Она вошла и поставила на журнальный столик поднос. На подносе был граненый стакан и тарелка с хлебом, сыром, ветчиной и маринованными огурчиками, но все это я увидел позднее. Я смотрел на ее лицо — лицо сорокалетней женщины. Я смотрел на морщины вокруг глаз. На унылые щеки, потерявшие упругость. На волосы, которые, подобно ласковой ненавязчивой плесени, начала подергивать седина. Надпись в альбоме не могла быть адресована этой женщине. Она была адресована какой-то другой, которой нет еще и тридцати. Мне отчего-то сделалось страшно и тоскливо, как будто до разомлевшего в дремотном тепле тела вновь дотронулись ледяные щупальца улицы.

— Вот… Поешьте, выпейте… Потом ложитесь, отдыхайте… Диван, правда, старый, но он еще ничего… удобный.

Она произнесла все это с какой-то ровной монотонностью. На меня она не глядела.

Мой речевой аппарат был теперь в полном порядке. Я понимал: настало время что-то сказать, что-то спросить, но я не мог. Я сидел в непонятном ступоре, не дотрагиваясь до еды и молча глядя на ее седину.

— Выпейте, — повторила она, — я развела спирт и добавила перец… Вы долго были на морозе… Выпейте.

Этот голос не просил и не приказывал — он убеждал, и я протянул руку и опорожнил стакан. Горло точно пламенем охватило, комната покачнулась передо мною и часто, лихорадочно дыша, я принялся набивать рот едой. Должно быть, это выглядело забавно, но она даже не улыбнулась.

Жар понемногу улегся. Сделалось хорошо, покойно. Я вдруг подумал, что с того момента, как мы встретились у фасада магазина, говорила только она, я не произнес ни единого слова. Я понимал, что надо поблагодарить ее, а потом извиниться и уйти. Мое положение, словно каламбур, было недвусмысленно двусмысленным.