Мост (СИ)

На середине пути я вдруг почувствовал, как кто-то прижался ко мне. Сидели мы тесно, но это движение было преднамеренным, тут я не мог ошибиться. Под тентом было достаточно сумеречно, и никто этого не заметил. Я слегка повернул голову и, увидев, как ее губы посерели от холода, подумал, что она-то уж точно не участвовала в составлении телеграмм. И я не отстранил ее, хотя в сумерках она показалась мне еще более непривлекательной.

Я достал из шкафа тяжелый фотоальбом и лег на диван, стараясь не задевать выпирающую пружину. Курил, равнодушно перелистывая пахнущие временем страницы. Часовая и минутная стрелка, наконец, встретились. Пепел от сожженной страницы обрел исторический статус, но ничего не изменилось. Хотелось встать и вырывать, вырывать, вырывать один за другим эти маленькие листки бумаги и жечь их. Это было глупое желание, и оно быстро прошло. Сожги я хоть двадцать календарей — волосы от этого не поседеют. Открыл последнюю страницу. Достал единственную фотографию, на которой была она. За окном стучало. Снова пошел дождь. Не люблю осень, впрочем, зиму, весну и лето тоже. Сигарет осталось мало, это плохо — если не усну, придется идти, а за окном стучит. Долго, задумчиво смотрел на снимок. Неловко повернулся и угодил на пружину. Как тут уснешь?

Поминальный обед я заказал в небольшой столовой недалеко от дома. Автобус дожидался нас на кладбище. Могильщики опирались на измазанные глиной лопаты и лениво курили, сплевывая в свежевырытую яму. Расположенное на вершине небольшого холма, кладбище было открыто всем ветрам, и фургон показался не таким уж холодным.

Гроб поспешно засыпали землей и, выпив понемногу, поехали в столовую. В автобусе было тепло, но лица у родственников сохраняли хмурое осуждающее выражение. Она сидела где-то за моей спиной, и мне почему-то всю дорогу хотелось обернуться.

Поминальный обед прошел тихо и без суеты. От горячей еды и водки родственники немного подобрели, во мне же, напротив, проснулось скверное настроение. Я представлял грядущую ночь и дюжину тел, лежащих вповалку на полу моей маленькой квартиры.

Разговора о ночлеге пока не заходило, но я знал, что их поезд завтра в третьем часу дня и пойти им некуда. Было бы полбеды, если они просто уснули бы, а рано утром тихо и незаметно исчезли, но мной отчего-то овладело тяжелое предчувствие, что намечается что-то вроде ночи памяти с водкой и задушевными беседами, в которых мне припомнят и телевизор, и подпрыгивающую на ухабах холодную трехтонку, и блуждание по городу, оттого что на вокзале их никто не встретил. В принципе я никогда не верил предчувствиям, но это вовсе не успокаивало.

Момент истины настал, когда мы вышли на улицу. До дома было десять минут неспешной ходьбы, и я закурил, собираясь с мыслями и всем своим видом давая знать, что, покуда тлеет табак, никто никуда не пойдет. Ветер, наполненный мельчайшими ледяными брызгами, метался между домами, ускоряя сгорание сигареты. Я бросил окурок в стальную пасть урны и предложил то, что и без того подразумевалось, — скоротать ночь под моей скромной крышей. Как и требовал глупый этикет, родственники стали вяло возражать, говоря, что не желают доставлять лишние неудобства и отлично переночуют на вокзале. Напрасно они искушали судьбу своей никому не нужной вежливостью. Я закурил новую сигарету и спокойно оборвал последние нити, протянутые между нами. Не помню дословно той фразы, непонятное злорадство помешало памяти, что-то наподобие "не хотите, как хотите". Пока они раздумывали над этой акустической галлюцинацией, я успел несколько раз затянуться. Моих дальнейших объяснений, как быстрее и комфортнее добраться до вокзала, они, вероятно не слышали. Я вежливо выразил надежду свидеться когда-нибудь, и так как никто не выказал желания обнять меня или хотя бы пожать на прощание руку, я быстро развернулся и зашагал по улице, торопясь уйти от этих осязаемых взглядов, в которых была отнюдь не ненависть, а какое-то безграничное почти что детское удивление.

Я шел окружным путем, не думая о холоде. Мне нравился мой поступок, хотя я не считал, что он правильный. Купил в магазине большую бутылку водки и сигареты.

Я захлопнул альбом и встал. Вылил остатки коньяка в стакан. Получилось почти до краев. Отпил половину и включил телевизор. Ничего интересного не было, но были голоса. Я был пьян, но каким-то агрессивным опьянением, отторгающим сон.

Она стояла возле магазина, съежившись от холода. В тех местах, откуда они все приехали, осень намного теплее, и пальто было совсем тонкое.

Она подошла ко мне и попросила сигарету. Мне понравился голос. Мы закурили. Не дожидаясь вопросов, она сказала, что ее поезд послезавтра. "Почему?" — спросил я, но не словом, а взглядом. "Еще раз ехать с ними?" — как и я, взглядом спросила она. Глаза у нее были серые, впрочем, в тот миг серым было все. И еще я заметил с удивлением, что она одного роста со мною.

Я молча взял ее за руку, и мы пошли домой, безразличные к ветру. "Еще раз ехать с ними?". Этот неозвученный ответ крутился у меня в голове, и я импульсивно сжимал ее ладонь, не замечая, как низко над нами страшное лохматое небо.

В квартире все еще стоял странный запах и два табурета посреди зала. Я открыл форточку и унес табуреты в кухню. Она сняла пальто и этот отвратительный черный платок. Я посмотрел на ее темные коротко стриженые волосы и подумал, что с длинными ей было бы лучше. Парадоксально, но она нравилась мне тем больше, чем сильнее я убеждался в ее непривлекательности. Слегка асимметричное лицо, рот слишком велик, не отличающаяся округлостью форм фигура, какая-то дисгармония в частностях, но необъяснимая гармония в целостности.

Она не стала спрашивать позволения принять ванну, просто включила воду и попросила дать ей что-нибудь из одежды. Мне нравилась эта уверенность. Я дал ей свой старый халат, подумав, что он будет как раз в пору, и, не спрашивая, будет ли она пить, пошел за рюмками и закуской.

Никогда бы не подумал, что похороны способны так поднять настроение.

Мы сидели на скрипучем диване, пили, ели, курили, смотрели телевизор и громко смеялись, представляя лица родственников, сидящих в пластиковых креслах зала ожидания. Веселое изумление вызвал тот факт, что она является мне в сущности тетей, хотя и младше меня на целых два года. Она рассказала, как ехала больше суток в поезде в окружении веселой родни и как по прибытии сюда первым делом поменяла билет, решив, что слово "одиночество" не всегда имеет отрицательное значение. Я рассказал ей, как едва не уснул, сидя у гроба, и как впадал в отчаянье, представляя родню, жизнерадостно храпящую посреди зала. Она смеялась, я смеялся, и жечь календарные листы не было надобности — время горело само, точно пламя автогена, в котором плавилось ощущение реальности.

Вечер, ночь, глубокая ночь, вой настырного ветра, жалующегося на свое бессилие. В квартире был только один диван. Раскладушку, на которой спал дед, я отнес на помойку, как только в больнице сказали, что шансов уже нет.

Будучи воспитанным человеком, я уступил диван даме, и она с благодарностью приняла эту жертву. Впрочем, спать на полу никому той ночью не довелось — все спали на диване, причем стадия сна наступила не скоро.

Никогда я еще не просыпался так поздно. Она лежала рядом со мной во всей своей гармоничной непривлекательности, и я думал, что это отличная замена вечно ворчащему деду.

Я допил остатки коньяка. Оставалось всего две сигареты, не считая той, которая дымилась в пальцах.

Я смотрел на снимок. Мы сфотографировались днем, когда гуляли по городу. Зайти в фотоателье предложила она. Снимок получился не совсем удачный — освещение было выбрано неправильно, из-за чего она вышла привлекательнее, чем была на самом деле, а мне этого совсем не хотелось. Слово "любовь" мне никогда не приходило в голову. Я вообще не сторонник абстрактных понятий, невесть что обозначающих.

Мне просто хотелось, чтобы, просыпаясь, я всегда видел рядом с собою эти коротко стриженые волосы, хотелось всегда слышать этот необычный смех и сжимать эту ладонь, гуляя по вечернему городу. Мне нравилось, как она курит. Нравилось, что она терпеть не может всю эту пуританствующую родню. При чем здесь любовь? Любовь представлялась мне чем-то мифологическим и нежизнеспособным, размахивающим белыми крылышками и играющим на арфе, чем-то рафинированным до тошноты.