Мать ветров (СИ)

Откуда в ней эта слабость? Не женская, не материнская, странная, безымянная. Или просто Саид сильный? За троих. Зося повернулась и довольно устроила голову на плече сына, который снова спал так безмятежно, будто и не просыпался вовсе. Молодость! Если повезет, весной она получит весточку от Али, а Милош... Пусть не боги, но ветра сберегут его и в бурю, и в штиль.

Строчка вилась за строчкой, слова льнули друг к другу, манили своих собратьев, кружили, парили, звенели. За последние шесть лет он написал и спел, должно быть, больше, чем за всю предыдущую жизнь. А причина — да вот же, в двух шагах, стоит руку протянуть. И он протянет, когда закончит балладу, а тот, второй, отложит в сторону Огненную Книгу и листы, испещренные рунами, цифрами, таинственными символами.

— Эрвин, позволишь отвлечь тебя на минуту? — привычный шелест вплелся в строку и подсказал образ. Менестрель поднял руку, мол, сейчас, допишу — и поговорим.

— Да? — Эрвин поставил точку и устроился рядом с Шаломом. Рядом, но не касаясь. Ни в коем случае. Мечтательной хаотичной натуре поэта в первые месяцы нелегко было подстроиться под строгий, хоть и невидимый посторонним, распорядок чародея, но он справился.

— Шалом, я всего лишь дотронулся до тебя! — возмущается Эрвин. — Даже между просто знакомыми такое допустимо!

— Между просто знакомыми — верно, допустимо, — к шелесту добавляется хищный клекот. — Но когда ты прикасаешься ко мне, и мы одни, для меня — это знак близости. А мы хотим закончить работу, не отвлекаясь, не так ли?

— Ты же читаешь знаки и владеешь некоторыми из них, — искренне удивляется менестрель. — Неужели тебе неподвластен этот знак?

— Был бы, — кивает Шалом. — Но я не хочу повелевать знаками, связанными с тобой.

— Скажи, пожалуйста, как ты понимаешь эту фразу? — травник указал на подчеркнутую строчку.

— «Боги мудры и милостивы, а потому принимай данное ими как милость. И если судьба ударила тебя по правой щеке, то не противься и подставь ей левую, ибо все, что происходит, происходит из милости богов», — Эрвин прочитал вслух и с изумлением уставился на любовника: — Ты же знаешь мое мнение обо всей этой чуши, которой прикрывает насилие орден.

— Я хочу знать не твое мнение, а твое понимание, — терпеливо ответил Шалом. — Кроме того, в определенных ситуациях ты умеешь подставлять левую щеку.

— Эта фраза многозначная, — немного подумав, ответил менестрель. — В ней звучит призыв подчиниться высшей воле, даже если нам неясен смысл этой воли. Этими словами якобы утешают тех, чьи родные и друзья идут на костер. Но... Есть в ней доля разумного, хотя мне и трудно это признать. Ведь и в самом деле... Есть то, что не зависит от нас, есть смерть, болезни, старость, смена времен года, логика повседневных вещей. Они порой бьют и еще как бьют, но сопротивление бесполезно и бессмысленно, — Эрвин помолчал и невольно опустил глаза, прежде чем продолжить: — А что касается меня, так... Это мой осознанный выбор. Да, пожалуй, именно осознанность и свобода решения позволяют мне легче принять вторую пощечину, чем эту цитату.

— Благодарю, — чародей добавил в цепочке символов три цифры, вложил листы в книгу и закрыл ее. Черные матовые глаза, от которых долгое время шарахались фёны, без намека на блеск, будто выжженные, глянули на Эрвина с неподдельным интересом к его творению и легким пренебрежением ко всем рифмованным и нерифмованным строчкам мира. В данный момент. — Ты дописал? Прочтешь мне?

— Завтра, — покачал головой менестрель. — Слишком уж разудалая песня, не для ночных часов. И я слишком изголодался по тебе.

Две недели. Шалом как лучший лекарь Фёна отправился наблюдать за четырьмя деревнями вместе с отрядом Арджуны и вернулся лишь сегодня.

Рука в руке. Знак. Можно.

На стиснутых в железном захвате запястьях к рассвету проступят синяки. А лицо менестреля останется чистым. Чародей умел бить так, чтобы не оставалось следов.

— Еще? — шепот демона и непроглядный мрак в глазах бывшего чернокнижника.

— Да.

Пять.

В одурманенном долгожданной близостью сознании не словами даже, а смутным видением промелькнула новая строчка. Не забыть бы ее до утра.

Мороз категорически не справлялся с жарой, и хрупким снежинкам стоило немалых усилий, чтобы не растаять в пекле спора. Тени заартачились. Упершийся изящным эльфийским рогом Арджуна сам по себе был явлением разрушительным, но когда к нему присоединялись его подчиненные, и в первых рядах рыл копытом землю и пускал пар из ноздрей Саид...

— Ты не видела, что там творилось! — карие глаза метали молнии. — А мы видели! В этот раз они постращали крестьян, всыпали двоим, перевернули все вверх дном у остальных, а дальше — что? Дальше висяки пойдут, девчат насиловать станут, поборы поднимут. Да они в одной семье всех кур, падлы, прирезали!

— Кур мы достанем, — спокойно возразила Зося. — А чтобы не было изнасилований и висяков, мы должны их напугать. Но не в деревнях, а на другой территории. Нам это по силам. Выберем подходящий момент и ударим, там и где не ждут. В деревнях же следует свести нашу работу к повседневному минимуму, по крайней мере, до весны. А как начнутся посевные работы, так Теодор сам поутихнет. Надо же ему что-то есть.

— До весны крестьяне на вечорках успеют смешать нас с дерьмом и будут правы, — скривил губы Арджуна. — К чему им трусливая армия, которая не в состоянии защитить или хотя бы отомстить?

— Придержи язык, — зеленые глаза опасно сощурились. Эльф чуть склонил голову, что в его случае означало глубокое искреннее раскаяние. Командир удовлетворенно кивнула и продолжила: — Сразу после беседы с бароном я отправляюсь в отряд Мариуша, и мы с ним и, думаю, с Бертом и Руди, проедем по деревням и поговорим как следует с крестьянами. Арджуна, они, может, и неграмотные, и темные, но не дураки. Должны понимать, что мы не всесильны.

— И еще поймут, что мы две недели просидели у них под боком и ничегошеньки не сделали! — голос Марты звенел как натянутая струна, а в глазах стояли слезы. Анджей, хоть и соглашался с командиром, а не с любимой, обнял ее и успокаивающе поцеловал в рыжую макушку.

— Мы много где ничего не сделали, — возразил Ганс. — Это не повод посыпать голову пеплом и бросаться в пасть врагу.

— Ребята, хорошие мои, — Зося встала со своего места и пересела на бревно между тенями Марией и Жданом. Обняла обоих, окинула взглядом остальных, улыбнулась ласково. — Понимаю, тяжко вам пришлось. Бессилие горше поражения, от него бы волком выть. А пока вы следили за вояками Теодора, я провожала в последний путь девочку, нашу сторонницу, которую до смерти забил сволочной муж. Я его порешила, да, но она-то из гроба не поднялась. Выходит, тут мы тоже оказались бессильны. Знали о том, что творится у нее в семье, предупреждали его, а не уберегли. Но негоже думать только о сиюминутной справедливости и забывать об опасности раскрытия перед Баумгартеном. Орден опустошает деревни не меньше господ, но до нашенских мы худо-бедно дотянемся, а до собора в Йотунштадте?

Тени заворчали, переглядываясь, понуро покачали головами. Арджуна невидящим взглядом вперился куда-то вдаль. Умом принимали слова командира, а вот сердцем...

— Позволите и мне сказать? — Шалом легко, будто и не было ему шестидесяти, поднялся на ноги и, дождавшись молчаливого внимания в глазах товарищей, продолжил: — Я тоже отсиживался вместе с вами в лесу и лишь время от времени подбирался к деревням. Но, кроме нашего собственного бессилия, я заметил и другое — бессилие самих крестьян. И об этом, я убежден, командир и наши товарищи обязаны поговорить с ними. Армия не в состоянии обеспечить безопасность тех, кто добровольно гнет спину даже тогда, когда того от них не ждут и не требуют. В Огненной Книге говорится о том, что следует подставлять судьбе левую щеку, если она хлестнула по правой. Знаю, нам претит подобная мораль. Но я видел людей, которые подставляют правую щеку, не дожидаясь и намека на удар.