И. Полетаев, служивший швейцаром

— М-да, русская интеллигенция, — проследив за полетаевским взглядом, произнес граф после паузы. — В те времена даже актером быть считалось для людей культурных полным неприличием. А моя матушка, отличавшаяся, как вы уже догадались, сумасбродством, непостоянством и капризностью, уже родив троих детей, правда, к несчастью, сестра моя скончалась во младенчестве, вдруг заявляет своему супругу, графу, что желает попробоваться на сцене, он тут же чуть не умер от разрыва сердца. Понимаете ли вы, вскричал он, голубушка, какой позор даме! супруге графа Лиходеенко! Идти на подмостки и позорить свой род! Я разведусь с вами! я заберу детей! Вот так-то молодой человек, — граф устал, допил коньяк и, покачивая одной ногой, закинутой на другу, готовился было задремать прямо в кресле, но в этот миг Полетаев, показавшийся вдруг себе глупым гномиком у колен великана, набравшись решимости, пропищал: "Но вы сможете прочитать мою пьесу?"

— Пьесу? — Граф поскучнел. — А нынче в президенты идут одни лицедеи, — пробормотал он с гримасой отвращения.

Полетаев сгорбился, как лакей, держа рукопись, как поднос.

— Я так хочу узнать ваше мнение оно мнение для меня плавал в бурю работал страдал дело жизни…

— Ну чего ж не прочитать, оставьте, — граф небрежно указал на стол. — На следующей неделе… нет, через неделю ровно я вас жду.

Жалкий червячок, бывший еще час назад гениальным драматургом Полетаевым, полз по зеленому переулку, пугаясь каждой подошвы, каждого женского каблучка, каждого велосипедного колеса.

…Впрочем, как могли они здесь оказаться — подошвы, каблуки и колеса — на дне илистой гнилой речушки? — он проползал между мертвых раковин, обглоданных рыбных скелетов, он путался в водорослях, темных и скользких, натыкаясь на какие-то странные предметы, давно затонувшие и обросшие илом, в песке он различил ручку сломанной куклы, на стволе гнилостной водоросли чернела пластмассовая расческа, там и ту посверкивали осколки бутылочного стекла… И вдруг он ощутил дикий ужас: огромная Эмка, разевая свою ненасытную зубастую пасть, грозно и неотвратимо надвигалась на него.

— Где деньги?! — Она вращала желтыми прожекторами глаз.

Стоял дивний летний вечер, приносящий обычно или поцелуи, или горькие слезы, а чаще и то и другое; пахло цветами и легким сигаретным дымком, из открытых окон весело вырывались дешевые шлягеры, толстый рыжий кот сидел у подъезда…

— Обманщик! Написал, что жить без меня не можешь! Где кольцо?! Где деньги!? Где ты околачиваешься все эти дни?!

Полетаев вернулся в реальность и сразу устыдился прохожих, прислушивающихся к разгорающемуся скандалу.

— Я был у классика Лиходеенко, — сказал он. — Помнишь такого? "Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят!"?

* * *

— Уверяю тебя, она самая настоящая американская миллионерша. — Застудин басовито закашлялся. — Сам по суди, кто еще купит такое большое гэ — плакат "Даешь вторую пятилетку!" за две тысячи долларов.

— Две ты… ?

— А не будь я потомственный интеллигент, я бы и три с нее, дуры, содрал. Но интеллигенция не торгуется. Так что знакомься и не раздумывай! — Взгляд Застудина задержался на батарее пустых пивных бутылок. — Они все сюда валят, феминистки хреновы, в надежде отыскать загадочную русскую душу. А у тебя что, — Застудин икнул, — душа какая-то другая? Турецкая что ли? Так что ты ей — душу, она тебе…

За окном навязчиво гудела дрель. А может, не дрель, а лебедка.

— В общем, завтра в пять у фонтана.

— А это… — Полетаев замялся, — они все на лице ужасные, добрые внутри?

— Нормальная телка: попа есть, грудь торчит, физя англосаксонская.

— Это как?

— Очень длинная.

— Очень? — испугался Полетаев.

— Но миловидная, жених ты мой привередливый! Тебе бы к носу американской миллионерши приставить грудь продавщицы хлебного отдела!

— Мне все-таки лучше бы парижанку, — робко пожаловался Полетаев. — Париж-город искусства, там в театре знают толк, там бы мою пьесу с руками с ногами оторвали.

— И с рогами, — странно пошутил Застудин.

— Я серьезно, — обиделся Полетаев, — ты мне цены не знаешь, я будущая гордость человечества…

— Знаю, знаю. — Застудин сочувствующе улыбнулся. — Пивка не хочешь?

— Нет, спасибо, — Полетаев поморщился. — Я вчера у Эмки проснулся, глянул в зеркало — себя не узнал: опух весь…

— А я тебе рассказывал, — загоготал Застудин, — как один мой приятель очнулся в морге?

— Что ты говоришь! — Полетаев побледнел.

— Очнулся оттого, что услышал, как то-то играет в карты: твой ход — шестерка треф, а теперь твой — туз пик, а теперь твой… — он приоткрыл глаза…

— Не рассказывай! Не рассказывай! — замахал руками Полетаев. — Мне страшно!

— …глядит: мертвецы в простынях сидят, у каждого в руке…

— Садист!

— …карты, а рядом с ними сторож, конечно, бухой, он за каждого играет : твоя семерка, твоя десятка…

Полетаев уже носился по маленькой застудинской кухне. Свинья, однако, ты какая брат, бормотал он невнятно, нарочно ведь пугаешь, завидуешь верно.

— Тут мой приятель возьми и крикни: "Эй, дед, ты случайно не шулер?!"

Полетаев приостановился и выдавил кислую улыбку.

— Сторож бултых — прямо в формалин. Все, каюк. Такая вот история, друг. Дарю для будущих пьес!

— Все, я пошел! — Полетаев выбежал в прихожую, засунул под мышку папку Берии.

— Не забудь, что завтра у тебя судьбинная встреча у фонтана.

И минут через десять он уже дребезжал в трамвае, чтобы успеть на вокзал, а оттуда в деревню, скоротать вечер под шатром неба, над синей равниной реки, в зеленых волнах трав, слушая мерный говорок хозяйки.

* * *

…Он лежал на траве, раскинув руки и ноги, по его правому колену полз черный жук, Полетаев дернул ногой, но жук и не подумал свалиться, а так же спокойно и уважительно к самому себе, существу непонятному, усатому и черному, полз все выше, пока не был наконец сброшен рукой Полетаева в речной песок и долго ерзал там на спине, тяжело жужжа и перебирая в воздухе неприятными лапками, а Полетаев, приподнявшись на локтях, разглядывал его и даже, взяв палочку, пару раз ткнул в его панцирное брюшко. Интересно, долетит ли этот жук во-о-он до того берега, а если долетит, сможет ли вернуться… Полетаев помог жуку принять правильное положение и тот вновь столь же степенно пополз по песку дальше, а Полетаев, устав лежать, сел и стал разглядывать голову пловца, покачивающуюся на волнах. Сам Полетаев купаться любил только в теплой воде, а сегодня было нежарко, но пловец упорно не выходил из реки. Где же он оставил одежду? Полетаев обвел взглядом берег: а, вот и она. Отечественные штаны и старая майка. Встать, схватить шмотки и спрятать. Пусть поищет, дурень. Лень. И не просто лень, но страшно скучно, а главное, совершенно бессмысленно. Купающийся, точно учуяв полетаевские мыслишки, два раза развернувшись на месте, направил свой кроль к берегу. Или брасс. Полетаев напряженно, как спортивный болельщик, наблюдал за пловцом. Теченье-то быстрое, сносит тебя, недоумок, ага, сносит, придется пешком трюхать, э, нет, гляди-ка, точно забрал, ага. Все-таки сносит, куда тебе тягаться, ничтожная человеческая тварь, с мощным потоком! нет, гляди-ка, прямо на штаны идет, танкер "Дербент".

— Закурить нет? — Полетаев от неожиданности вскочил и вытянулся по стойке "смирно". В армии он не служил, поскольку у него имелась справка о страшном плоскостопии. А с плоской стопой в армии нашей делать нечего.

Перед ним стоял подросток. Он был в зеленых трусах и жевал жевачку.

— Возьми. — С акселератом лучше не связываться, еще поколотит.

Мальчишка взял сигарету и потопал по песку, задирая колени, точно страус. Полетаев снова сел и вернулся к своим стратегическим наблюдениям. Пловец-ловкач уже выходил из воды и прямо к своим пролетарским штанам.

Все, решил Полетаев, ложась на спину, так больше жить нельзя, надо заняться спортом: утром час плаванья, днем бег, нет, утром сначала бег, потом плаванье, а вечером можно будет с такими вот чудовищами, как этот нахальный удаляющийся по песку подросток, погонять футбольный мячик. А то прям как старик стал. И лысеть начал.