И. Полетаев, служивший швейцаром

— О! — воскликнули актриски.

— …Раздался неприятный хруст…

— Бррр! — заежились актриски.

— …и тут подоспел второй, я пнул его, он отлетел, смотрю, первый корчится от боли, второй валяется рядом, а третий — ну третьего я схватил и скинул вниз — и он полетел по экскалатору…

— Вы дрались в метро? — удивилась одна.

— Уже в метро нападают? — испугалась вторая.

— Но, по-моему, драка началась не в метро, а на улице? — Не без иронии уточнила третья, в очках.

Эта дура небось бухгалтером у них служит.

— Неважно, где началась, важно, что хорошо кончилась, — мрачновато пошутил Полетаев. — Кстати, где у вас режиссер?

Кажется, там, нет, в буфете, нет, у себя, нет, уехал в Дом актера, а я говорю, с этой, нет, что ты сдурела, они расстались, он в кафе напротив театра, уехал, уехал, вернется к обеду…

Ну расчирикались певуньи, ну расщебетались. Напоите-ка меня лучше чайком-кофейком.

Та, что в очках, наверное, бухгалтер, скептически поджала губы и, стуча металлическими каблуками, удалилась. В конце узкого и длинного коридора, стены которого были полностью оклеены афишами, отчего коридор казался пятнистым удавом (вид изнутри) хлопнула дверь.

— Ушла, — сказала одна.

— Она всегда так, — заметила вторая.

— Думает, прима, так ей все можно, — возмутилась четвертая, поскольку именно ушедшую, очкастеньку, Полетаев пронумеровал третьей.

— Прима? — поразился он. — А я было решил, что она счетовод.

— Да! Да! Да! — обрадовались все актриски дружно. — И мы! И мы! И мы!

— И мы так думаем, а он, — актриски переглянулись: первая посмотрела на четвертую, четвертая — на вторую (и так далее).

— Что он?

— Он считает ее великой актрисой, он ей роль Офелии дал!

— Ей больше подошла бы роль Кикиморы. — Полетаев почувствовал себя старой сплетницей. — Или Бабы Яги в детском спектакле.

Пойдемте скорее, чай, кофе, конфеты, печенье, ваша пьса, конечно, чудо, несомненно, гениальная, а вы и сам просто душка, просто…

— Правда, я похож на куколку? — прервал их верещание Полетаев. — Подать ананасы в Шампанском!

Они все сразу громко и деланно засмеялись.

Его привели в комнатушку, тоже завешанную афишами, поверх которой были пришпилены фотографии актрисок — первой, второй, четвертой…

— А где же портретик вашей примы?

Вдруг стало слышно, что окна театра выходят прямо во двор детского сада: малыши звенели, как колокольчики.

— Она у нас в отдельных апартаментах, — сказала четвертая.

— С отдельным диваном, — съязвила первая.

— Кофе готов, — сообщила вторая, которая как-то не замечалась вовсе.

Полетаеву уже надоело их нумеровать. Он отпил кофе и стал разглядывать афиши: пьеса "Рога" на них не значилась.

И тут в дверь влетела еще одна — с красным пятном на шее и смазанной с губ помадой. Она села, тряхнув волосами и растопырив обнаженные коленки. Эта понятно на какие роли.

— Ну и где же все-таки ваш режиссер?

В Доме актера, в кафе напротив, а может, уехал за реквизитом, нет, наверное, он занимается репертуаром…

— Уехал, — сказала та, которая понятно на какие роли. — Мне только что стало известно. А вернется через две недели.

Актрисы мгновенно Полетаеву надоели. Правда, на всякий случай он продолжал им натянуто улыбаться. То одной, то другой, больше их не пронумеровывая.

— А что же с моей пьесой? — Он поставил на столик чашку с недопитым кофе. — У меня ведь ее может другой театр поставить.

— А вы сходите к ней, — длинноносенькая, та, что фигурировала сначала под первым номером, показала на дверь в коридор. — Она все знает.

— Все да не все. — Вдруг загадочно вымолвила та, которая понятно на какие роли.

В комнатушке повисло напряженное молчание.

— Ладно. — Полетаев встал, застегнул верхнюю пуговицу рубашки, взял папку. — Между прочим, не простая папка, — надул он щеки, — а раритет. Вы даже представить себе не можете, кому она принадлежала!

— Кому?

— Ну кому же?!

— Ну-уу?!

— Отгадайте!

— Делону?

— Дура! Харатьяну!

— А может, Никите Михалкову?

— Берии, — торжественно сказал Полетаев.

— Берии, — разочарованно протянула длинноносенькая, — а кто это?

— Кажется, сын Сталина? — попыталась угадать понятно на какие роли.

— Революционер?

— Композитор девятнадцатого века?

— Пойду. — Полетаев вышел в коридор и, ощущая себя опять внутри пятнистого удава, протопал к двери, за которой пряталась очкастая прима.

И постучал.

— Войдите.

И вошел.

Она сидела в кресле, держа в одной руке лист бумаги, а в другой сигарету. Звучала тихая музыка.

— Григ, — пояснила она.

— Можно положить на стол папку?

— Конечно, кладите папку на стол.

— Кстати, вы знаете кому она принадлежала?

— Кому? — Она чуть приподняла в удивлении брови, отчего дужки ее очков на миг стали как бы двойными.

— Берии.

— Потрясающе! — Она даже наклонилась, потрогала папку.

— Теперь я понимаю, чем отличается прима от обычных актрис, — сказал Полетаев.

— А вы все-таки по какому делу?

— Да я собственно вот — увидел вас и сразу…

— С первого взгляда?

— Несомненно.

— Если вы родственник Берии, тогда я боюсь.

— Не бойтесь. — Полетаев сделал вокруг нее нечто вроде пируэта. — Лучше скажите, что вы читаете?

— Я учу роль. Сумасшедше авангардная пьеса. Главная героиня два действия ходит совершенно обнаженная!

— Смело, — пробормотал он. — А кто же автор? Ясно не я, человек патриархальных взглядов.

— Барабанова-Сатурмуратова. Она сейчас самый модный драматург. Она согласилась дать нам свою пьесу только потому, что наш главный режиссер — безумно талантлив!

— Дайте посмотреть, — попросил Полетаев севшим голосом, — что там она насочиняла.

— Здесь только моя роль, — она протянула ему лист, который читала.

Он пробежал глазами отрывок: если всю эту околесицу героиня произносит совершенно голая, зритель еще сможет стерпеть, — и, дойдя до последней реплики, перевернул страницу. И похолодел: на обратной стороне был знакомый, до боли знакомый, мучительно и странно знакомый текст.

— Дайте еще посмотреть! — прошептал он, хватая со стола другие листы. О, ужас. Вся ее роль была напечатана на обратной стороне его собственной пьесы…

* * *

Тимофей стоял на крыльце и глядел в небо: ох, полетел, полетел бы Тимоша, да ноги слишком тяжелы. Собака спала под столом, а на клеенчатой скатерти белела лужица козьего молока. Люба срубила подсолнух. Погиб старый швейцар, а чаевых у Полетаева не было никогда.

Он протащился по дорожке и, как всегда стукнувшись головой о дверной проем, втянул себя в домишко, лег на постель, уставившись бессмысленным взором в потолок. Оклееный старыми газетами, он пестрел пожелтевшими лицами вождей и политических лидеров, когда-то прошуршавших бумажными крыльями и вспорхнувших на это, пусть и не самое высокое, искусственное небо.

Не было сил у Полетаева сегодня даже бороться с мухой, поэтому она вольготно ползала по стеклу, по его подушке, нагло жужжала и чувствовал себя… Э, какое мне дело, что чувствует муха, может, она у них там менеджер по мушиным делам, а может… Полетаев протянул руку и взял с тумбочки журнал, который безуспешно пытался прочитать до конца уже третье лето; уезжая, он закидывал его в угол, под кровать, где журнал и валялся всю осень и зиму, обрастая мохнатой пылью и паутиной, чтобы летом вновь быть извлеченным на свет и, стряхнув прошлое, снова красоваться на обшарпанной тумбочке у кровати, словно только вчера или даже сегодня его привез на велосипеде сельский почтальон.

— Твоя Эмка пропала куда-то, — заглянув к Полетаеву, сообщила Люба, — а за дом неплочено.

— Заплатит она, не переживай, у нее денег полно.

— Коттедж она себе строит, знаешь, наверно?

— Ммм, — промычал Полетаев, чтобы не выказать своего удивления.