И. Полетаев, служивший швейцаром

…мама, ну зачем ты меня родила таким доверчивым, таким наивным, зачем? Сколько цветов канареечной глыбе перетаскал, сколько силы своей израсходовал, а китайцы утверждают, меньше отдавай, дольше проживешь, но главное, и те несчастные деньги, вырученные за продажу Эмкиного кольца, безлицая ведьма взяла!..

* * *

…И вся его прошлая жизнь осталась далеко позади, она уплывала, ускользала, как туман по волнам, прогоняемый лучами восходящего солнца, и, наверное, где-то вдали, возможно, став жизнью совсем других людей, таяло, таяло, таяло его прошлое, оседая клочками тумана на траве и прибрежном песке, чтобы вскоре стать каплями влаги, а потом и вовсе испариться, испарится, испариться…

Солнце стояло уже высоко. Мальки беззаботно скользили по песчаному дну. Стрекоза-коромысло зависла над сверкающей водой. Это было счастье.

Полетаев проснулся. На столе стояла зеленая бутылка из-под минеральной воды. Рядом с ней лежала завернутая в газету "Все для вас" бессмертная его пьеса" Рога".

Вчера муж драматургини спустил Полетаева с лестницы, впрочем, так вежливо говорится — спустил, а на самом деле просто столкнул, не кулаком даже, мощным бедром— р-рр-раз! — и душа Полетаева увидела сверху, как тело Полетаева в поношенных джинсах и красной клетчатой рубахе покатилось красиво, как в кино, по каменным ступеням пока не распласталось на площадке, а потом свернулось и замерло, точно божья коровка. Рядом, подпрыгнув жабой, упала кожаная папка Берии. А сверху — прямо на полетаевскую уже начавшую лысеть голову — рухнула пьеса "Рога", аккуратно завернутая и перевязанная бечевкой, как торт.

Не хочу просыпаться. Полетаев опять залез под простыню. Его толстые детские губы дрожали.

Но муха гудела настырно. Но в пустом желудке взбунтовались соки-воды. Но сегодня нужно было обязательно стаскаться к метро и продать оставшиеся Эмкины побрякушки. Но мама-гинеколог, награжденная за свой труд многими почетными грамотами и даже денежными премиями, ждала возвращения сына-гения, а не сына… кого? А кто я? Кто? Нет, не буду вставать. Умру голодной смертью.

Полетаев все-таки поднялся, спустил худые ноги с кровати, взял сигаретку. От гадостности сигареты натощак стало как-то приятнее. Так сказать, кирпич на кирпич.

И тут его осенило: а ведь можно жениться на иностранке! И стать у нее милым тихим садовником! Ха! Милая мама, твой сын пишет тебе из Парижа, где живет счастливо вместе с женой и где вот-вот поставят его великую пьесу "Рога"!

Зазвонил телефон. Меня нет дома, ясно, товарищ?

А не брякнуть ли, кстати, классику Лиходеенко?

Нет, сначала позавтракать. Позавтракать, сбегать продать Эмкины кольца-серьги, выпить чуток пива и позвонить классику Лиходеенко.

— Евгений Сергеевич? Это говорит И. Полетаев. Я молодой драматург, мне посоветовали показать вам мое произведение, ваше мнение для меня, ваши заслуги для меня, ваши труды, ваше слово, а уж ваша помощь!!!!!!!!!!!!!!!!!

"Я буду вместо вместо вместо него… ла ла ла ла ла…" Когда? В пятницу? Прекрасно. Найду, найду, найду. Заранее благодарен, заранее польщен. То есть не я польщен, но благодарен я. Родись я джазистом преклонных годов и то без усердья и лени, я пьесу "Рога" был поставить готов, а публику всю — на колени! Да ты поэт, Полетаев? Без сомнения, сэр, но почему вы, собственно, со мной на "ты"? О, вы поэт. Я — поэт, сэр. Вы парите на крыльях, сэр, с чего бы? У меня появилась надежда. Причем не Бабкина. Впрочем, что не Бабкина — жаль. По голосу судя, Лиходеенко человек интеллигентный, не то что эти проходимцы… Понял, понял. А интеллигентный человек если прочитает, то обязательно… А если нет, сэр? Тогда — в Париж! Или женюсь на Эмке из сострадания. То есть, как я понял, одно из четырнадцати? Вы правильно меня поняли, сэр.

Он позвонил Эмке. Нетути. Значит, в деревне, ведет длинные беседы с Любой о ценах и мужиках, а потом снова о мужиках и о ценах. А Люба слушает, открыв рот, а потом плюет на грядку, приговаривая: "Слаще вырастет, тьфу!"

Деревенский автобус раскачивался и плыл, не касаясь колесами шоссе, серебрилась листва, колыхалась трава по обе стороны бесконечной дороги, белое стадо рассыпалось и стекалось вновь, едва рассеивалась за автобусом пыль. Полетаев полудремал-полусмотрел в окно. За следующим поворотом уже начиналась деревня Любы, и бабы с корзинами заранее, как водится на Руси, повскакали со своих ободранных сидений и сгрудились возле передней двери. На стекле кабины улыбалась неровно наклеенная певица. И старик какой-то поднялся, что-то пьяно бормоча, и Полетаев с удивлением различил в его бормотании немецкие слова. Автобус резко приземлился, то бишь затормозил, бабы попадали друг на друга, добродушно переругиваясь и хохоча.

Выходя, Полетаев сунул скомканные рубли в заскорузлую ладонь водителя и мельком на него глянул: это был тот же шофер, что возил в деревню хлеб. Один глаз, так сказать, на нас…

* * *

— Моя мать, знаете ли, была сумасбродной женщиной, отец ее, мой покойный дед, известный в Петербурге врач, хотел ее выдать замуж за весьма приличного и всеми уважаемого юриста, шел девятнадцатый год, разруха, черные кожанки, и в это самое время моя мать внезапно исчезает, то есть, как вы, наверное, догадались, мой юный друг, исчезает не одна, а с каким-то подозрительным субъектом, у которого были завиты кончики усов, как у этого… этого… у Дали, да у Дали. И вот, безутешный ее отец, то есть мой покойный дед, перестал принимать пациентов, лежал на диване и рыдал, да, да, сильный, высокий, мы все в деда, глядите, — он встал и точно во сто крат увеличенный оловянный солдатик, прошелся по комнате, — сами видите, породу не скроешь! — и, проходя мимо стола строевым шагом, быстро налил рюмку коньяка и, причмокивая, выпил. — Да, и вот так он лежал и рыдал, она, как впоследствии выяснилось, от всех скрыла, что негодяй обрюхатил ее, Александра Сергеича словцо, а?! обрюхатил и скрылся, испарился, как сон, как утренний туман, и, что же вы думаете, моя покойная матушка уехала в Москву, устроилась учительницей, благо беременности ее пока не было видно, сняла жалкую комнатенку на чердаке… Это она! — Он опять встал, опять промаршировал к столу, налил коньяка и на этот раз не причмокивая, а морщась, опрокинул рюмку себе в рот. — Это она!

Дочь прекрасного врача, красавица, балованная, капризная! — По лицу его пробежала легкая судорога. — Но всему свой срок, живот уже на нос полез, директриса школы вежливо просила ее вон, и вскоре матушка родила. Помогала ей какая-то сердобольная старушка, у нас на Руси таких немало, — он сел и смахнул набежавшую слезу, — и вот однажды, когда она кормила грудью младенца, а второй младенец…

— Как? — удивился задремавший было Полетаев. — Был еще и второй?

— Ну… — замялся рассказчик. — Это, так сказать, совсем другая история. — Он вновь выпил, уже не вставая. И сморщился, как ребенок от рыбьего жира. — И вот, когда она кормила меня грудью, а было, знаете ли, такое свежее московское утро, круглые влажные хлопья танцевали за окном ля-ля, ля-ля, матушка кормила, а безутешные слезы катились по ее бледным щекам, и тут — вдруг! — открывается дверь! — и на пороге, — он поднял торжественно руку, — сама грррррафиня!

— Кто?! — поразился Полетаев, потерявший нить сюжета.

— Грррафиня !

— Графиня?

— То есть бабушка вашего покорного слуги, — он встал и чинно поклонился Полетаеву, — проходимец-то с завитыми усами был никто иной, как граф Лиходеенко. Так-то. Старуха, увидав прелестных малюток…

— Так вы — граф? Настоящий?

— Еще какой! Самый настоящий, урожденный! — Он кокетливо махнул ладонями — ах, мол, какие пустяки. — Но вы не дослушали! Так вот, старуха-графиня умилилась, обняла младенца, то есть меня, расцеловала в маковку и велела высечь своего вечного недоросля розгами, а потом сыграть свадьбу.

Только сейчас Полетаев заметил, что со стен надменно на него взирают молодые мужчины в белых накрахмаленных воротничках, которые казались ненастоящими, впрочем, и усы мужчин, аккуратно подстриженные и бородки их, шелковистые и ровненькие, и глаза их, такие ясные, и лбы их светлые и высокие, казались совершенно ненастоящими.