И. Полетаев, служивший швейцаром

— Бросит она тебя, недотепу, как пить дать.

…Все-таки у мухи, господа, есть огромное преимущество перед человеком: она не разговаривает. Да, но жужжит, сэр, причем навязчиво жужжит, сэр, прямо сказать, отвратительно жужжит, сэр. Зато ей отвечать не надо. А с человеком всегда так: вопрос — ответ, вопрос — ответ. Разумеется, вы как всегда правы, сэр, но есть одно махонькое "но" — человека можно послать подальше и он, оскорбленный, уйдет, а попробуйте-ка вы послать подальше муху! Она все равно будет настойчиво, непрестанно, неотвратимо, неумолимо жужжать!

— Ага! — вслух произнес Полетаев. — Философский трактат: муха как антипод человека.

— А ты-то хоть знаешь, где она? — опять просунулась в домишко Люба. — Мне от нее кой-чего надо.

— А чего?

…и Люба начала долго объяснять, чего потребовалось ей от Эмки, голос ее вдруг создал эффект приятного шума волн, прибой лизал гальки, шуршал, шуршал. А Полетаев под этот успокоительный мерный шум волн наконец-то спокойно…

— Да ты заснул я гляжу?! — проорала над его ухом Люба. — Я тут распинаюсь, а он дрыхнет, как кролик.

— Кролик? — очнулся Полетаев. — Как ты сказала — кролик? Боюсь, ты права, Люба, кролик, именно так. — Он сел на кровати и приставил к уже начинающей (а точнее, продолжающей) лысеть голове свои ладони, точно уши.

Лицо его было печально, даже, пожалуй, трагично.

— Жениться тебе надо, вот что, — погрозила заскорузлым пальцем Люба, — а то совсем в детство впадешь.

* * *

Он шел по шоссе, прижав к потному боку папку, в которой ничего не было кроме темно-красной расчески, одного конверта (он все никак не мог собраться написать маме), гелевой ручки, которая уже едва царапала, а также одного листочка, на котором была нарисована рожица(рисовать Полетаев не умел) и который он каждый раз собирался из папки выбросить, но почему-то так и не выбрасывал, отчего листок замахрился по краям, приобрел непонятное лиловатое пятно прямо под рожицей, но прочно угнездился в папке, словно паспорт (документы хранились у Эммы Феликсовны).

Настроение у Полетаева было преотвратительное. Деньги кончились, а точнее –и не начинались. А к классику Лиходеенко без коньяка невозможно — и разговаривать не станет; впрочем, лучше уж бы не стал, а то ударится опять в воспоминания о своем графском младенчестве.

Ой. Полетаев остановился. На асфальте сидела большая лягушка и смотрела прямо на него, не мигая.

— Была бы ты царевна, женился бы на тебе, не раздумывая!

Но лягушка вдруг чиркнула по воздуху и мгновенно исчезла.

— Эй, где ты? В небе?

Полетаев поднял голову: белая птица качалась на волнах лиственного моря, к ней медленно подплывала еще одна, и вскоре обе они, бело-розовые, как яблоневый цвет, плавно затанцевали в воздухе и танцевали, пока не растаяли наконец за синей волнистой чертой растущего в небо леса…

Дорога круто набирала вверх и Полетаев приостановился, пытаясь угадать посверкивает впереди обычная лужа или загадочный мираж. Из-за поворота показались спускавшиеся по шоссе старик и старушка. Они поддерживали друг друга под руки. Полетаев узнал их: эта милая бабушка однажды посоветовала ему спрятаться в лесок от жары, а старик — тоже прежде знакомый — ночной пастух!

Полетаев поздоровался с ними, и они тоже ласково закивали ему.

Но на повороте Полетаев сошел с дороги и сел в траву. Нет, он не устал, несмотря на крутой подъем, ему просто расхотелось идти. В какой глупой, нелепой и страшной пьесе играл он все эти годы! Плюм! Упал к его ногам желудь. Плюм! Еще один. Плюм!

Он выкурил сигарету, опустил голову в колени и долго оставался неподвижным, пока не ощутил, что уже холодает. Пора вставать. Иначе он опоздает на свой автобус, потом на электричку, а потом и опоздает вообще…

* * *

— Стой, прохвост! — Полетаев рванулся, но было поздно: подвыпивший отец Мариночки крепко держал его за воротник рубашки. — Убью!

—  Да стою я, стою. — Полетаев дернулся и затих. — Чего вы орете?

— Слушай, мерзавец, или ты завтра пойдешь с девкой в загс и распишешься, или…

— Понял я, можете не продолжать.

— …или пятно от тебя мокрое останется!

— Приду, конечно, и распишемся. Завтра и приду.

— Давай тогда паспорт.

— Чего? — Полетаев прижал к себе папку Берии.

— Говорю, паспорт давай!

— Нету с собой.

Ловкий, несмотря на громоздкость, Мариночкин папаша вырвал после непродолжительной борьбы кожаную папку у него из рук и грубо, как насильник, отрыл ее.

— Надо верить людям, — сказал Полетаев, равнодушно наблюдая, как на землю плавно слетает конверт, потом замахрившийся лист с нарисованной рожицей, — паспорта там действительно тютю, чего искать-то?

— Что?! Может, ты, аферист, еще и женат?! Тогда ты от меня все равно не уйдешь! Я всю твою тараканью родню повытопчу, тебя с дерьмом смешаю!

— Понял, — сказал Полетаев. — Я все понял. Говорю: завтра приду. Куда я денусь?

— Это верно — деться тебе некуда!

— Только должен предупредить: я шизофреник, у меня справка из соответствующего диспансера имеется…

— Справка, это хорошо, — ухмыльнулся отец Мариночки.

— …бываю буйным, мебель крушу, родственников душу и так далее.

— Это еще кто кого.

— И к тому же я алкоголик. У меня запои и провалы в памяти.

— Ну память я тебе сейчас живо подлечу! А кто ты есть, мы после свадьбы разберемся.

— Будет, будет свадьба, — забормотал, увертываясь от свинцовых кулаков Мариночкиного папаши, Полетаев. — Я честное слово даю.

— Ты мне не честное слово, а залог давай. Деньги вынимай, говорю!

— И денег нет.

— Тогда снимай часы!

— Часы?

— Снимай! — И Мариночкин папаша сам содрал с Полетаева дорогие Эмкины часы — ее первый (и последний, господа, подарок Полетаеву). — Маловато будет. Папку давай. Кожаная? — Он пощупал ее, помял. — Неплохая вещь. Пойдет.

— Да, не волнуйтесь, батя, — отдавая реликвию, проговорил Полетаев, уже понимая, что на сегодня он спасен, — приду, куда я денусь, я ведь… это… люблю Маринку, просто ссора у нас вышла, то да се, приревновал немного, с кем не бывает, милые ссорятся, только… и тому подобное.

— Придешь? — помягчел громила.

— Приду.

— Любишь, говоришь?

— Люблю.

— Она — золотая девка, летом домработницей в одном богатом доме, а зимой в столовой работает. Ну, покуролесить любит, покуражиться малость, так красивая, верно? Вы с ней пара. Ну, давай покурим по одной — и до завтра.

— Покурим.

— Я все больше папиросы.

— А я вот…

— А чего так слабо? Не " Вист" какой-нибудь?

— Говорю же, денег нет.

— Ну это ничего, — уже совсем добродушно заговорил будущий тесть (чей-то, господа, дай Бог Мариночке счастья), — мы тебя устроим на мою стройку, я и кровельщик, я и слесарь, будешь у нас крановщиком, серьезная профессия, а главное, прям для тебя, крановщик он ведь на своем кране над всем миром стоит…

Не сон ли это, поразился Полетаев, что он такое гутарит?

…всем земным миром владеет, а головой своей в небе парит!

* * *

…Он влетел по ступенькам, открыл дверь, заскочил в квартиру, здесь больше оставаться нельзя, рванул дверцу шкафа-купе, он приводил Мариночку сюда! торопливо выдвинул ящики письменного стола, скорее, скорее, скорее, нужно удирать сейчас, завтра ее папаша вломится с кувалдой и забьет, как поросенка, скорее, где чемоданы, один у Эмки, а второй был здесь, вот он, так, джинсы, откуда они, Застудин дал поносить, он растолстел и в них уже не влазит, так, рубашка, майка, документы у Эмки, трусы, еще трусы, носки, книжки пока оставлю, тяжело тащить, что еще, зубную пасту, мыло, щетка, домашние тапочки, выпить ничего нет и не надо, а то Эмка, а что Эмка, собственно, я иду к ней с серьезными намереньями, а не просто так, я иду жениться, скажу, Эмма, я принял трудное решение, годы не помеха чувству, мне даже сон приснился, ты ведь веришь в сны, снилось мне, что я покупаю отрез дорогой шерстяной материи, ты загляни в сонник, шерсть — это ты, Эмма! он все запихал наконец в чемодан и оглядел комнату.