Шаги за спиной

азвлекался и привел в порядок свои дела.

- У вас есть отдельная палата, которая запирается изнутри? - спросил Валерий.

- Если у вас есть деньги.

- Денег хватит, чтобы купить всю больницу. Я хочу отдельную палату, в неё инструмент...

- Простите, что...

- Пианино. Еще бумагу и радиоприемник. Сегодня же. И я хочу увидеть Тамару.

94

С Тамарой было все в порядке. Она весело болтала с двумя соседками по палате (у одной была сожжена половина лица, другая была толста и с носиком хрюшки; обе с умными глазами. Умные глаза с оттенком спокойного стеклянного идиотизма - как у всех слишком верующих). Когда Валерий вошел, они деликатно удалились.

- Прости меня, - сказал он.

- Я простила. Но сколько раз ты будешь говорить "прости меня?"

- Пока у тебя хватит сил меня прощать.

- У меня хватит сил прощать тебя вечно, - сказала Тамара, - потому что я действительно люблю тебя. Когда ты мне в последний раз говорил о своей любви?

- Я не помню. Мне было стыдно - как будто доверяешь кому-то хрупкую драгоценность.

- Хрупкую драгоценность, - повторила Тамара задумчиво, - это звучит красиво. Я хотела бы быть целым гаремом женщин, чтобы любить тебя сотней сердец. Что бы ни случилось - ты мой самый любимый, запомни это... Что сказал врач?

- Ничего хорошего. Он сказал, что мой нервная система разрушается.

- Значит, это опасно.

- Год жизни он мне обещает, - сказал Валерий, - ты же разбираешься в медицине, подскажи мне что-нибудь! Лечение за границей, может быть.

- Может быть, - сказала Тамара, - может быть это поможет.

Через два дня её выписали, снабдив самыми лучшими таблетками (которые все же помогали лишь наполовину) и предписаниями насчет еды. Валерий остался в больнице.

Палата, предоставленная ему, была небольшой, двухместной, но второго пациента быстро выселили. Одна из четырех стен была сплошным окном, ярким в солнечные дни и черным вечерами - вечерами Валерий чувствовал себя как артист на сцене; свет он выключал поздно.

Выключив свет, он зажигал две свечи (электрический свет похож на могучего дебила, который может поднять два мешка цемента, но не способен дохнуть на бабочку, так, чтобы она пошевелилась, но не улетела); две свечи позволяли записывать ноты.

В первый же раз он прочел собственную запись:

Я часто думал раньше: что бы я стал делать, если бы мне точно отмерили месяц, день или год оставшейся жизни? Я всегда решал, что стал бы писать. Только писать. Не спать, не есть, а только писать. Но вот - я не могу. Нельзя писать по заказу, даже по собственному. Абрик.

Запрись оказалась пророческой. И ещё вот это:

Я твой старый знакомый. Я все равно тебя сьем.

Абрик.

Он пробовал писать; он был полон гармонии звуков; звуки были не в сознании и не в подсознании, но ниже - бесплотные символы звуков, не хватало мельчайшего толчка, движения, чтобы вдохнуть в них жизнь. Так бесплодна здоровая женщина, если нет семени. Он настраивал радиоприемник на шум и вылавливал из шума неожиданные