Победителю достанется все

И тут она увидела дом, зимний сад, террасу и людей, которые ей так дороги, своих родных и друзей, своего маленького сына, своего мужа, и она вбирала в себя эту картину, пока качели несли ее вверх и назад, и только там, в высшей точке взлета, все это утвердилось в ее сознании неоспоримой явью, и она со счастливым облегчением отдалась падению и новому взлету, когда картина на миг потеряется из виду. Тут уже ничего нет — только перекладина над маятниками канатов и кусок голубого неба над запрокинутой головой. Платье раздувалось, обнажая ноги выше колеи. Но ведь она здесь одна, она одна проваливается в воздушную яму, и вот уже опять ее тело рвется куда-то вверх. А вот и снова они, как прежде, лишь в слегка изменившихся позах. Они все и вправду есть, она видит их — вот сейчас, когда летит вверх и назад, удаляется, отлетает.

Она — колокол, что звучит на два голоса, светло, нежно и гулко, тяжело, сливая свои удары в один раскатистый перезвон: «Я счастлива. Мне страшно. Я счастлива». Она парит над бездной, то падая, то возносясь, и, выныривая из провалов, на миг достигая высшей точки, знает, что в очередной раз уцелела, спаслась, хоть и ненадолго, лишь на миг. Но она и не хочет спасения, не хочет остановки. Она будет падать и взлетать, проваливаться, взмывать ввысь и снова падать, чувствуя, как упругий воздух лениво раздувает платье и сладкий сквознячок страха пробирает все тело.

Да, они здесь! Вот Ульрих, стоит рядом с Лотаром. Видимо, обсуждают дела. Остальные — отец, Ютта, Андреас и кузина Лотара, милая, приветливая девушка, — играют на лужайке в шары. Рудольф тоже бросил разок, но потом сел в сторонке. К нему пришел Дикки, старый школьный товарищ, они, конечно, уже выпили пива, вволю позубоскалили и скоро уйдут. На террасу вышла служанка и принялась накрывать стол для кофе. А вот из дома выходит Кристоф, ее кровинка, ее мальчик, сын Ульриха. В руках у него что-то коричневое — боксерские перчатки, подарок Ульриха. Он подходят к Ульриху и Лотару, на миг они его заслонили. С лужайки доносится ликующий вопль Ютты — видимо, она сделала удачный бросок. Все покойно, мирно, весело — и невероятно, как сбывшийся сон.

Кристофу только девять, но Ульрих решил обучать его боксу, потому что в школе его побил какой-то мальчишка, хотя он и меньше Кристофа. Сын просто убежал, пришел домой в слезах, а она имела глупость рассказать об этом Ульриху. Пора бы ей знать, как он к этому отнесется. Ведь это Ульрих, он никогда никому не уступит, для него жизнь — борьба, в которой надо победить любой ценой, полагаясь только на себя, на свою силу, волю и ум.

А она любит и понимает их обоих, и этого нежного, боязливого мальчика, и этого мужчину, ее мужа, который когда-то, наверное, был таким же тихоней, но сумел в корне себя переиначить. Она любит их разительное несходство. Ее чувство, как на качелях, летит то к одному, то к другому, стремясь объять, примирить и защитить обоих. Ей так и хочется сказать Кристофу: «Не бойся, я с тобой», а Ульриха попросить: «Отдохни, побудь со мною». Она отошла в сторонку и села на качели, чтобы вволю и без помех насладиться этим чувством, чтобы в плавной смене падений и взлетов видеть их всех, своих близких — отца, брата и сестру, родных и друзей, но прежде всего сына и мужа, что стоят друг подле друга рядом с Лотаром, который помогает им надевать боксерские перчатки и сейчас вот оглянулся на нее и машет рукой.

Да, ей махнул не Ульрих и не Кристоф. Эти слишком заняты. А вот Лотар о ней помнит. Он лучший ее друг и, наверное, до сих пор любит ее, хотя она и бросила его, едва появился Ульрих. Она просто забыла о Лотаре тогда, на террасе, одиннадцать лет назад в день своего рождения, на празднике, который для того только и устроила, чтобы познакомиться с Ульрихом, чтобы хоть чуть-чуть его к себе приблизить. Она позвала больше сотни гостей, чтобы никто, и сам он тоже, не догадался, ради кого это делается, а все прочие, и Лотар в том числе, были всего-навсего предлогом и маскировкой. Но когда Ульрих наконец пригласил ее на танец, она забыла о маскировке и до рассвета танцевала только с ним, с ним одним. Чувство, в ней разбуженное, было сродни сладковатому ужасу, который испытываешь на качелях в тот миг, когда летишь вниз: упругий воздух треплет волосы и раздувает платье, ты проваливаешься в яму, зная, что сейчас тебя снова вынесет наверх, и туда, наверх, она всегда и стремилась, но все равно боялась падения, без которого, она знала, невозможен взлет.

Да, вот он стоит. Переменился ли он за эти годы? Она не могла бы ответить с уверенностью: все его образы, запечатленные в ее памяти, как бы слились в один. В нем есть что-то от шахматиста и что-то от спортсмена, но это что-то как бы посередке между одним и другим и потому его так трудно определить. Однажды в каком-то музее, стоя перед картиной, она вдруг подумала, что он похож на воинствующего ангела, такой же суровый, неприступный и немного отрешенный. Но она забыла и картину, и имя художника, так что теперь проверить это впечатление невозможно.

Кристоф и Ульрих уже натянули боксерские перчатки и застыли друг против друга в боевой стойке. Семейный кадр, смешной, трогательный и странный, под такими принято изощряться в остроумных подписях. Но она-то знает, что за сцена сейчас разыгрывается. Вот Ульрих с решительным видом бьет своей огромной перчаткой в крохотные кожаные кулачки. Те только испуганно дергаются, Кристоф не бьет в ответ. Новый выпад — и Кристоф опять пугливо вздрагивает. Но сейчас он ударит — из послушания, потому что так хочет отец. И Ульрих нарочно пропустит этот удар. Его большое, сильное тело — как стена, в которую тщетно барабанят маленькие детские кулачки, движимые мужеством отчаяния, страха и беспрекословного подчинения.

Кристоф снова бросается в атаку, два встречных удара Ульриха проходят в цель, это и не удары вовсе, скорее осторожные тычки, но мальчика они потрясли.

— Хватит! — кричит она. — Ульрих, прошу тебя, прекрати!

Но она кричит слишком тихо, неуверенно, робко. Она не знает, как быть. И так ведь наделала слишком много ошибок, защищая Кристофа от отца или тайком, за спиной у Ульриха, утешая и балуя его. А когда на нее накатывает необъяснимая, дурацкая тоска и ей самой нужны защита и утешение, она притягивает к себе хрупкое детское тельце и осыпает мальчика поцелуями. Но его, похоже, эти приступы материнской нежности пугают не меньше, чем боксерские выпады Ульриха. Он не сопротивляется ей, не может сопротивляться, а когда она пытается поговорить с ним по душам, в ответ слышит только жалобное, плаксивое «не знаю», от которого Ульрих всегда приходит в ярость. И тогда она видит сына глазами Ульриха, понимает его нетерпение и разочарование и чувствует, что виновата перед обоими.

Слава богу, перестали. Ульрих стянул перчатки и не глядя уронил на траву. Напрасный труд, ему это надоело. Кристоф наклоняется, подбирает перчатки и. видимо подчиняясь отцовскому распоряжению, несет их к машине, чтобы потом на какое-то время исчезнуть.

Не от нее ли у него эта тяга скрываться и прятаться? Девчонкой, играя с другими детьми, она, если вдруг вспыхивала ссора, просто убегала в заросли крапивы и затаивалась, чтобы ее не нашли. И Кристоф такой же. Еще когда он совсем малышом был, она извлекала его из самых немыслимых укрытий, где он сидел как заколдованный, не желая отвечать на ее расспросы, так что иной раз и не поймешь, что его обидело или испугало. А с недавних пор стал бродить по ночам, особенно если днем его что-то взбудоражило. Словно от толчка, она пробуждается от тихого, жалобного хныканья. Скорчившись, он сидит или лежит где-нибудь в углу комнаты, ее почти не узнает и. как правило, бывает мокрый. Сонный, он виснет у нее на руках, пока она меняет ему пижаму и несет обратно в кровать. Однажды они разбудили Ульриха. В тусклом свете ночника она не разглядела его лица, но ощутила волну плохо сдерживаемого отвращения. Он порекомендовал ей сводить Кристофа к врачу.

Она все время чувствует себя виноватой из-за этого ребенка, родившегося на два месяца раньше срока и долго пролежавшего в кувезе, маленькое, сморщенное, красновато-синюшное тельце, подергивающееся от неведомых нервных токов, которые продолжали сотрясать его и позже, когда ей, наконец, разрешили забрать малыша домой. Ульрих был неизменно внимателен, ласков и в клинике, и дома окружил ее цветами. А когда в первый раз пришел в клинику, надел ей на шею двойную нитку жемчуга. Ей стоило немалых усилий сделать вид, что она рада подарку. Слишком она впечатлительна, слишком ранима, чтобы не догадаться: Ульриха разочаровал этот ребенок.