Победителю достанется все

— Он еще вырастет и будет большим и сильным, — выдавила она чуть не плача, но с улыбкой, а когда Ульрих ушел, уже не смогла сдержаться и разревелась. Ей было горько оттого, что он удручен, разочарован этим слабеньким, семимесячным комочком, единственным недоношенным ребенком среди всех этих здоровеньких, крепких младенцев, чьи напористые, горластые крики доносились до нее из коридора по пять раз на дню, когда их везли на кормление к счастливым матерям, а она с перебинтованной грудью лежала в своей заваленной цветами одноместной палате. Но ей было еще и стыдно оттого, что она предала свое дитя этими пугливыми, малодушными извинениями, словно пытаясь оправдать его, когда надо было видеть в нем только хорошее, только счастье и надежду, оберегая его этим чувством от всех дурных глаз. Но ей недоставало уверенности. Слишком мало верит она в себя, слишком трепетно ждет подтверждений, что Ульрих в ней не обманулся. Ибо она до сих пор не знает, почему он на ней женился. Ведь были же у него какие-то свои причины, связанные именно с ней, с ней одной, ведь не мог же он, как предостерегал отец и по-хамски напрямик заявил ее братец, сделать это только ради ее денег? Ее возмутила бесцеремонность, с которой они оба так прямо ей об этом и сказали, когда она по возвращении из Швейцарии объявила им о своей помолвке, но в глубине души она думала то же самое, и только твердая и, как она себя тогда уверила, святая надежда, что она сумеет подвести под их брак иные, новые, лучшие основы, придавала ей мужества.

Когда она приняла эго решение, у нее словно камень с души свалился. Теперь она могла без смущения делать Ульриху подарки. У него ведь не было ни денег, ни самых необходимых вещей, и первым делом его нужно было одеть. Для нее все это было как бы тайным вступлением во владение, и поначалу она боялась, что он будет сопротивляться. К ее изумлению, он не ломался и не заставлял долго себя упрашивать. Она сочла это добрым знаком. Если бы он нацелился только на ее деньги, он бы наверняка вел себя иначе. Ей и сегодня стыдно вспоминать обо всех этих боязливых расчетах. Всякий раз, когда ее вера в себя колебалась, в память прокрадывались жалкие, подлые подозрения отца и брата. А Ульрих, напротив, оказался куда прямей и проще, он связал с ней свою жизнь доверчиво и без тени сомнений.

Чтобы еще больше привязать его к себе, она уговорила его завершить образование и с ее долей капитала войти в дела фирмы. Сегодня она смело может сказать себе: это решение всем пошло на пользу. Ни отец, ни брат не способны вести дела с таким дальним прицелом. Это было очевидно и раньше, когда положение было гораздо легче, чем сейчас. Рудольф слишком глуп, отец слишком боязлив. Ему трудно отрешаться от старых привычек и принять радикальное решение, когда это требуется. Ульриху же, наоборот, нужно было дело, чтобы проявить себя и поверить в свои силы.

Она всегда это знала, она чувствовала эти нетронутые залежи дремавшей в нем энергии. Теперь ее иной раз пугает его одержимость работой, хотя ей-то и не следовало бы пугаться. Он пошел по тому пути, который она для него открыла, пошел смело, без оглядки, твердо зная, что всегда может на нее положиться. Ей же остается только надеяться, что однажды она понадобится ему снова.

Тогда же она оборудовала для них и отдельную квартиру в вилле, четыре просторные комнаты на втором этаже и к ним бывшая ванная для гостей. А для свадебного путешествия купила голубую «изабеллу», они оба очень полюбили эту машину. Теперь такие — редкость. Совсем недавно, заметив голубую «изабеллу» бок о бок со своим «фольксвагеном», она вдруг поняла, что смотрит на нее как на видение из прошлого. И у нее сильнее забилось сердце. Неужели все и вправду так далеко?

В том путешествии по южной Франции и Испании она была очень счастлива. Опьянение счастьем началось с двойной свадьбы, которую они праздновали вместе с Юттой и Андреасом. Весь город только об этом и говорил. Две пары белых лошадей в нарядной упряжи подвезли их в двух белых экипажах прямо к церкви, где собралась целая толпа и каждый мог убедиться, что не хорошенькой сестре Ютте, а именно ей достался в мужья куда более интересный мужчина. Когда Ульрих протянул ей руку, у нее голова закружилась от его близости, он же, как ей показалось, был погружен в себя. Что ж, у него за плечами долгий опыт одиночества. Тем прекраснее было идти рядом с ним, показывая всем, что отныне они вместе. Если Андреас сиял и беспрерывно улыбался, то Ульрих на всех свадебных фото выглядит очень серьезным. Его темно-русая шевелюра, возвышающаяся почти над всеми головами, слегка растрепалась. Она не попросила его пригладить волосы, потому что знала: когда-нибудь позже, глядя на эти фотографии, ей легче будет вспомнить то чувство, которое она к нему испытывала, чувство безусловного и полного согласия со всем, что с ним связано, со всем, чем он был.

Вечером следующего дня они начали свое свадебное путешествие, Ульрих был за рулем, она сидела рядом и смотрела на него. Да, он теперь ее муж, это не сон. Она зажмурилась, потом снова открыла глаза. Он не исчез, он рядом, совсем близко, к нему можно прикоснуться — только руку протяни.

Ульрих раньше не был за границей, и это она открывала ему новые страны. Это она настаивала, чтобы они жили только в лучших номерах самых дорогих отелей — пусть для них обоих путешествие станет незабываемой сказкой, которая прочно свяжет их друг с другом и которую ничто и никогда не сможет разрушить.

Перебираясь из гостиницы в гостиницу, она нередко ловила себя на мысли, что их путешествие — как бы бегство, и, когда они, наконец, вернулись домой, в новообставленную квартиру, она, распаковывая чемоданы, сказала себе, что прочное, надежное счастье ей еще предстоит завоевать. Она надеялась утвердить это счастье на двух опорах. Во-первых, она поможет Ульриху преодолеть недоверие и неприязнь домочадцев, а во-вторых, у них будут дети. Видимо, где-то она допустила ошибку. И с Кристофом, наверное, все обошлось бы гораздо лучше, если бы она не думала только об Ульрихе, о том, как бы не обмануть его надежд.

Поначалу, когда она забеременела, все шло хорошо, пока она не узнала, что ее счастье зиждется на горе другой женщины. Однажды, без всякого повода, Ульрих рассказал ей об этом — пусть, мол, знает, на что он ради нее пошел. Но она, холодея от ужаса, поняла: ей это повредит. Другая женщина по его настоянию согласилась убить в себе ребенка и вскоре была брошена ради нее.

С тех пор ей все время казалось, что она чувствует на себе взгляд той женщины. Этот взгляд медленно обшаривал весь свет, находил ее и уже не отпускал. В нем даже не было ненависти — лишь неколебимое требование не присваивать того, что у той, другой, отнято, и она ощущала правоту этого требования как заклятье, из-под зловластья которого пыталась вырваться всеми силами души. Иногда ей снился этот взгляд. Огненная точка в темноте, холодное пламя неведомой энергии, оно не приближалось, но и не исчезало. Она просыпалась с бьющимся сердцем, и ребенок в ней беспокойно шевелился, словно чувствуя угрозу, а когда он родился на два месяца раньше и лежал в кувезе, нервно подергивая крохотными кулачками, с закрытыми глазами, которые все не хотели открываться, она не могла избавиться от чувства, что это дань, которую она выплатила той, другой женщине. Не всю целиком, потому что ребенок остался жив, но, быть может, часть дани, достаточную, чтобы освободиться от заклятья.

Она сразу же захотела второго ребенка, а после, она знала, захочет и третьего, и четвертого, но тело ее оставалось бесплодным, и, консультируясь у все новых врачей, проводя каждую весну помногу недель на курорте, она мало-помалу поняла, что выплата дани еще далеко не закончена и, быть может, не закончится никогда, если с ней, как и с той женщиной, не случится что-нибудь непоправимое. Она, правда, не всегда так думала. Как правило, ей удавалось подавить в себе эти страхи, призывая на помощь доводы рассудка. Ибо, конечно же, никакой взаимосвязи тут не было, это она сама выдумала взаимосвязь и страшилась ее. Та, другая, была лишь призраком, явность и сила которого зависели только от ее воспаленного воображения.