Победителю достанется все

Вода в чайнике бурлила и выплескивалась на пол.

— Не делай мне больно, — лепетала она, — только не делай мне больно.

Нет-нет, ей нечего бояться. Он знает, как это делается. Он ведь ко всему пригоден. Он ей это докажет. Все будет хорошо.

На следующий день он сидел у Йованки, дожидаясь вместе с ней Вальтера Бройера и его жену, которые должны были прийти с минуты на минуту. Они сыграли в дурака, каждый по разу выиграл, но игра не шла, и они отложили карты.

Только бы Бройер не подвел, только бы пришел вовремя. Фогтман все еще боялся, что в последний миг Йованка передумает и просто не откроет дверь. Как быть, если она вдруг скажет «нет»?

Вон она какая тихая, откуда ему знать, что у нее на уме? Неужели чувствует, что он ее предал?

— Все будет хорошо, — утешил он ее.

Она не ответила. Казалось, она думает о чем-то своем, да и его мысли были поглощены другим. Он перебирал в уме вчерашним день, снова и снова возвращаясь к событию, в реальность которого ему до сих пор не верилось: они с Элизабет решили пожениться. Они стояли на почти безлюдном перроне, когда по радио объявили, что поезд на Базель опаздывает на пятнадцать минут. Оба, наверное, подумали об одном и том же: как трудно будет перенести это затянувшееся ожидание. Надо было что-то сказать.

Но что? О чем они до сих пор умолчали? О чем думали?

— Что теперь с нами будет? — спросила она.

Он не знал. Он был слишком подавлен чувством полной безысходности и потому вдруг задал ей вопрос: уж не думает ли она, что они могут пожениться?

Он произнес эти слова через силу, через стыд, заранее зная, что говорит не то, — и встретил ее изумленный, вопрошающий взгляд.

— Да, а разве ты этого хочешь?

И он вдруг со всей отчетливостью понял: да, да, он хочет только этого, и ему все равно, правильно это или нет, хорошо или плохо. С этого мгновения в его бесцельной, понурой жизни наконец-то забрезжит спасительный просвет.

В ту же минуту все было обговорено: они поженятся, и как можно скорей, а когда показался поезд, Элизабет попросила завязать ей узелок на носовом платке, она будет его трогать, чтобы убедиться, что все это не сон.

— Только не передумай! Пожалуйста, это очень серьезно! — кричала она ему из медленно уплывающего вагонного окна. А потом взмахи ее руки растаяли вдали вместе с поездом.

Что теперь? — думал он. Он вспомнил Йованку и ребенка, это было препятствие, которое нужно устранить, и сознание собственного предательства легко вытеснилось каким-то новым чувством ясности, неизведанным и абсолютно непоколебимым. Он просто должен поступить так, а не иначе, такая возможность второй раз не представится. Там, вдали, маячит исполнение всех его желаний, оно, правда, видится смутно, подернуто дрожью нетерпения, но отвести взгляд уже нет сил; там все — новизна, жизнь. Там все начинается.

А здесь — здесь все кончено, только Йованка об этом не знает.

Йованка не встала, когда раздался звонок. Он чмокнул ее в затылок и побежал открывать. Вошел Бройер с небольшим черным саквояжем, за ним жена, блондинка чуть выше его ростом, с красивым, но замкнутым лицом, — она сухо обронила: «Добрый день». Бройер поздоровался с Йованкой, бодро ей улыбнулся и первым делом напомнил о гонораре. Фогтман протянул ему конверт, Бройер быстро пересчитал деньги, кивнул и сунул конверт в карман.

Потирая руки, а вернее разминая и как бы проверяя их гибкость, он осмотрелся и начал давать распоряжения. Входную дверь надо запереть, окна зашторить. Пусть Фогтман поможет ему перенести стол в центр комнаты, под лампу. Еще нужен стул пли табуретка, чтобы разложить инструменты. Его жена, по-прежнему почти бессловесная, тем временем поставила кипятить воду для инструментов и теперь с явным неодобрением изучала кухонный уголок Йованки, пустые бутылки и кастрюли прямо на полу. Она, конечно, образцовая хозяйка, у которой кухня так и сверкает, а здесь все казалось ей отвратительным.

— А вы уже можете раздеваться, — сказал Бройер Йованке, наполняя шприц, — и, пожалуйста, совсем. Тут все свои.

Кого он хочет унизить — меня или ее? — спрашивал себя Фогтман, глядя, как Йованка, не говоря ни слова, встает и, даже не взглянув в его сторону, уходит в прихожую. Вскоре она вернулась — во всей наготе, какой знал ее только он, — и сказала ему:

— Не хочу, чтобы ты смотрел.

— Да, побудьте лучше там, — сказал Бройер, но сам последовал за ним и у двери шепнул: — Когда я свистну, войдете. Вы мне понадобитесь.

Его маленькие ручки уже были в розовых резиновых перчатках, и прежде чем удалиться в комнату, он компанейски подмигнул. И тут же стал объяснять Йованке, как лечь на стол. Дверь он оставил чуть приоткрытой, видимо, чтобы Фогтман не пропустил условленного свиста. Действительно ли Фогтман ему нужен? Или это только способ дать ему понять, что он тоже соучастник? Или — возможно ли это? — Бройер угадал его потаенное желание: ведь он хочет видеть все это, чтобы еще больше укрепить в себе чувство необратимой ясности, которое владеет им со вчерашнего дня? Ему казалось, что кто-то рядом все время шепчет ему «сейчас, сейчас» и все вокруг слабым эхом отзывается на этот шепот. Сейчас, сейчас. Сейчас начнется жизнь, Холодное воодушевление, лихорадочное и в то же время бесстрастное, рвалось из пределов сиюминутного мгновения, и все, что происходило там, за стеной, уже становилось для него прошлым.

За стеной было тихо. Что там делается? Он уставился себе под ноги, туда, где только что исчезла под половицей золотая рыбка. Элизабет, высунувшись из окна, кричала ему: «Пожалуйста, только не передумай! Не передумай!» Да, когда-нибудь; когда она уже будет его женой, он все ей расскажет. Он все ей выложит, объяснит, что сделал это ради нее, и она — вопреки своим высоконравственным устоям — его одобрит, она бы и сейчас его поддержала. Он помнит ее истомленное лицо и прямо воочию видит, как она стала бы умолять его: сделай, пожалуйста, сделай это. Через три дня он поедет в Базель и обсудит с ней все практические детали.

Раздался свист, тихий, в расчете на его чутко настороженный слух, но вместе с тем и мелодично веселый, ободряющий, — все, мол, в порядке. Йованка лежала на столе посреди комнаты, глаза открыты, но закатились, зрачков почти не видно, одни незрячие белки, отчего все лицо приобрело какое-то дикое, полоумное выражение.

Вот и все, подумал Фогтман. Перед ним лежало обкраденное тело Йованки, он видел его в последний раз. Не ноги распластались по поверхности стола и, переламываясь в коленях, безжизненно свешивались вниз. Маленькие крепкие груди упруго смотрели вверх, лицо откинулось набок и, казалось, навсегда погребено под густыми черными волосами.

— Так, — произнес Бройер, сняв перчатки и сделав Йованке еще один укол, — все идет по программе.

Он пощупал ее пульс, приподнял веко. Потом вдруг стал хлестать ее по щекам, приговаривая:

— Просыпайтесь! Ну, живо, просыпайтесь!

Выражением оторопелого испуга в лицо Йованки возвращалась жизнь.

4. На качелях

И все это — мое. Мыслимо ли поверить? Все качается, хотя и прочно стоит на своих местах. Все невероятно и все взаправду. Невозможно понять.

Да и нужно ли понимать, чтобы быть счастливой? А можно ли быть счастливой и не бояться? Или счастье и страх неразлучны? Разве счастье не это взмывание ввысь, потом остановка, потом падение, от которого захватывает дух, и снова взлет?

Да, так оно и есть, так она это чувствует. Все взаправду. Все перед ней как на ладони и не требует доказательств. Все это просто есть.

Взмывая вверх, уже на излете, она выпрямила ноги и посмотрела на мыски туфель; на какое-то едва заметное мгновение они, словно в невесомости, замерли в воздухе, а потом, подхваченные нарастающим движением, круто, почти отвесно начали падать вниз, навстречу приближающейся траве, но одновременно — она это уже только почувствовала, потому что откинулась, — устремились вперед, описали широкую дугу над землей и в один миг, так что дух захватило, оказались выше головы, ибо падение и пикирование превратилось в вознесение и взлет, и по мере того, как взлет замедлялся, ее тело все нетерпеливей рвалось вверх, туда, к наивысшей точке, где она, почти распрямившись между канатами качелей и согнув ноги в коленях, снова будет готова рухнуть в воздушную яму, чтобы потом снова взмыть ввысь.