Мать ветров (СИ)

— А я имела право на живого брата.

— Вот как... Ты говорила когда-то, что не осуждаешь свою маму, — доброжелательный тон Милоша, это слово, которое она не могла произнести по отношению к Иолотли, полоснули больнее того ножа, что полгода назад освободил ее от веревок. Кончита выпрямилась, чуть подалась вперед, всей кожей ощущая непроницаемую маску на своем лице.

— Говорила. Давно. До той резни. До всех наши скитаний по стране.

— Позволь узнать, что изменилось?

— Отец рассказывал мне о том, что Иолотли довелось пережить, ты знаешь. Я сочувствовала ей и ненавидела того... тех. А теперь мы похоронили Гая. Я помню ребят, которые умирали у меня на руках от огненной лихорадки. Я помню наши стычки с корнильонцами. Помню, как у меня на глазах по кусочкам кромсали живого человека. Многое изменилось, Милош. Меня не насиловали, не подкладывали, беременную, под пьяных скотов. Но все это... всего этого тоже немало. Однако я не опустилась до убийства ни в чем не повинных младенцев.

— Вот как... — задумчиво обронил Милош. Тоже поднялся. Присел на край стола, склонил голову на бок и мягко спросил: — Так ты святой при жизни стала? Пожалуй, я предложу Hermanos, чтобы тебя канонизировали?

— Ты... Ты богохульствуешь! — она снова отшатнулась, вскочила, снова отступила и вжалась в стену.

— Ничуть. А вот ты — да. Или как это называется? Когда лжешь самому себе, лжешь перед Богом, об этом говорил в одной из проповедей Святой Камило.

— Я? Лгу?

— Скорее всего. Кончита, я больше трех лет живу с очень умной, проницательной и наблюдательной женщиной. Ты сама не можешь поверить в ту ерунду, которую только что сказала. Твой опыт несравним с опытом твоей матери. Не берусь судить, кому из вас досталось больше, но сравнивать — не годится. Следовательно, ты... Что? Оказалось, что прощать мертвых, сочувствовать мертвым куда легче, чем живым? — Милош соскользнул со стола, шагнул к ней, навис над ней, упираясь рукой в стену. Кончита задрожала, почувствовав себя маленькой и жалкой в тени великана. А он продолжал, почти нежно: — Легко быть великодушной, понимая ту, которую считала мертвой. Легко сказать усопшему: покойся с миром. Но она живая. С ее преступлением, с ее бедами. Кто знает, может быть, ей тоже легче любить тебя мертвую, потому она и не искала? Как думаешь, paloma?

— Ты! — она сумела. Собрала в кулак свою волю, всю гордость рохос, оттолкнулась от стены и ткнула пальцем в его широченную грудь. — Ты родился желанным ребенком, тебя без памяти любили родители и дедушки, тебе боготворили братья. Да, твой первый командир убил твоего деда, а твой дед побратался со своим убийцей. Но это случилось задолго до твоего рождения и к тебе отношения не имеет. Как можешь ты судить о том, что творится со мной, решать, слаба ли я, малодушна или нет?!

— Могу, — невозмутимо отозвался великан. — Не обязательно перепробовать все сорта дерьма, чтобы знать, что его есть не стоит.

Ее пощечина сбила повязку с пустой глазницы. Кончита выскользнула из-под руки Милоша, вылетела в хозяйскую комнату, которая сейчас пустовала, задела стол... успела подхватить песочные лекарские часы Милоша. Осела на пол, бережно удерживая в ладонях хрупкий стеклянный сосуд.

Часы. Сколько у них времени на ссоры? Сколько у нее времени на обиды? А у ее матери, измученной работой на плантации?

Противно скрипнули дверные петли. Милош бесшумно устроился рядом с ней на полу.

— Ты прав, amado. Прощать мертвых — такой красивый жест. С живыми тяжелее. Мне тяжело. Одновременно ненавидеть и... — и заплакать бы, но Кончита не умела плакать. Втиснулась в родные объятия. Поплыла от родных, привычных прикосновений чутких лекарских пальцев к ее волосам.

— Кое в чем я ошибался, paloma. Ты не можешь скрывать от Иолотли то, что ты — ее дочь. Но чувства... Твоя ненависть, твоя тоска по Карлосу — куда тебе от них деться? На чувства ты имеешь полное право.

— Но Иолотли... м... ма-ма... мама не должна о них знать. Она и без того испила свою чашу до дна. Ты поможешь мне, Милош?

В «Черном сомбреро» удивлялось поголовно все. И непоголовно — тоже. Стены гостиницы таращились на гостей новенькими картинками и вышивками, гости, вероятно, вскоре собирались ответить им взаимностью.

Однако в данный конкретный момент гостей куда больше занимали хозяева гостиницы, официальные, истинные, будущие и еще чуть позже будущие. К последним относился полугодовой увесистый сверток, который размерами своими уродился явно в маму.

— Джон, — умильным шепотом позвала племянника Кончита и робко тронула тугую смуглую щечку. Ребенок неопределенно повел носом, будто не решив еще, то ли ему приятно, то ли повадились тут лапать все, кому ни лень.

— Он славный, правда? — растроганно спросила Каролина. Похоже, она готова была спрашивать сестру о любых мелочах и пустяках, лишь бы убедиться в очередной раз, что та наконец-то рядом.

— Гордитесь, Джон? — с усмешкой поинтересовался Милош у врача. Кажется, он не хуже рохос научился по поводу и без скрывать свои истинные чувства. Больно было встретить через три с половиной года разлуки полностью седого, будто пожелтевшего, подряхлевшего О’Рейли. Но хотя бы умные серые глаза медика смотрели по-прежнему лукаво и совино.

— И небезосновательно, юноша, ты обязан это признать!

— Охуеть, — высказался на лимерийском Шеннон и сгреб в охапку все такого же маленького, шустрого, но будто бы лучившегося изнутри Дика, мужа высокой яркой красавицы и отца могучего не по годам детинушки.

— Ну дык, — хмыкнул лимериец и постарался не остаться в долгу перед здоровяком-нереем. Гая ему больше не обнять. Не то чтобы они успели всерьез подружиться во время высадки на Драконьи земли, но Дику его не хватало.

— Canalla! Canalla! — бодро возвестил Чико, счастливый долгожитель, как и многие крупные попугаи. Баська молча устроилась рядом с клеткой, восстанавливая в мире гармонию и красоту.

Сеньор Хорхе Альберто и сеньора Изабелла по-стариковски суетливо сдвигали столы в свободном от посетителей по случаю позднего часа зале, расставляли посуду, спешно разыскивали на кухне холодные тортильи, мясо, кофе и текилу, украдкой поглядывали на Милоша, то и дело обнимали и целовали Кончиту — пока вдруг не обнаружили, что их ненаглядная девочка куда-то исчезла. Сеньоры Ортега не успели обеспокоиться по этому поводу и задергать Милоша. Они, как, впрочем, и остальные обитатели «Сомбреро», через несколько мгновений потеряли дар речи.

Потому что в скромный зал гостиницы с сомнительной репутацией вошла самая прекрасная из когда-либо виденных ими роха.

— Отец, тетя, познакомьтесь, пожалуйста. Это — моя мама, — с этими словами Кончита ласково обняла за плечи задрожавшую, будто шарик мельты, готовый сорваться со стебля, женщину.

В окошках обеденного зала свет не гас до поздней ночи, а утром, чуть разрумянилось море на востоке, здесь вновь стало многолюдно. Пришел Уго, который накануне заночевал у жены своего дяди, убитого когда-то корнильонцами. Явились Рой, Стив и еще трое матросов. Из сада через окно влезла обезьяна, но нахалку прогнали, правда, не став отнимать у нее добычу — лепешку, щедро сдобренную чили. Из зарослей монстеры под окнами раздался возмущенный обиженный вопль.

— Лови, глупая, — звонко рассмеялась Каролина и бросила обезьянке небольшой початок вареного маиса. Животное опасливо покосилось на угощение, состроило злую мордочку, лизнуло початок пострадавшим языком и благосклонно приняло компенсацию за свои страдания.

— Рабочие на фабрике спорят, — вполголоса рассказывал Уго Милошу и Кончите. — Одни хотят идти в сельву, в горы. Считают, от герильерос больше толку. Вторые настаивают на забастовке. Третьи предлагают застрелить хозяина фабрики или захватить его сына.

— А большинство? — полюбопытствовал Милош.

— А большинство как всегда. Надеются, что само пройдет.

— С меня лекция, чем скорее, тем лучше. Расскажу им... — тут Кончита беспомощно заулыбалась, потому что к ее ногам деловито приполз совсем освоившийся с тетей Джон. Роха усадила на руки племянника и попыталась вернуть себе приличествующий инспектору народных школ вид: — Расскажу им о том, что вычитала в библиотеке. О том, какими методами рабочие в Корнильоне выбивали сначала пятнадцатичасовой, а после десятичасовой рабочий день. Само пройдет, разумеется.