Мать ветров (СИ)

Он переменчивый. Образы, звуки, ощущения, сюжет — я не могу предугадать, какими они будут в следующий раз. Он постоянный, как смена дня и ночи. Мне снится одно и то же. Каждый год. Всю мою сознательную жизнь.

Золотые струи водопада теплые, ласковые и почему-то пахнут молоком. Я покачиваюсь на мягких волнах и слышу то ли шелест воды, то ли тихое пение. Золотые звездочки вспыхивают и гаснут в тяжелых свежих потоках, скатываются по радуге, с веселым всплеском падают рядом со мной — стоит лишь руку протянуть, и звездочка моя. Но я не протягиваю. Жду чего-то или же просто бездумно купаюсь в этом сиянии, в этой безграничной нежности, которая была от начала моего существования и пребудет со мной до самого конца. Или даже за порогом. Золото, молоко, разлитая в воздухе мелодия...

… все исчезает мгновенно. Кажется, во сне я еще надеюсь, после требую, кричу. Кожу царапает что-то безупречно чистое, колючее, холодное, а мне хочется туда, в тепло и россыпь искр, звонких, как маленькие хрустальные колокольчики. Ледяная поверхность ранит ладони, колени, она мокрая, как водопад, но эта сырость совсем другая. Отшатываюсь от нее в ужасе, она пахнет тленом, а темные своды смыкаются надо мной, не мешая доступу воздуха, не мешая идти, а идти вперед с каждым шагом все страшнее... Но я почему-то иду. До тех пор, пока не просыпаюсь.

Тот же сон. Другой. Более ясный, определенный. Я вижу лица, различаю голоса. Большая часть едва различима, это какие-то тени, гулкие однообразные звуки, беседы цвета бледно-желтого лишайника на камнях отцовского замка. Мне нет до них никакого дела. Меня манит в холод, я больше не боюсь холода, он слишком часто снился мне прежде. Но этот холод — иной. Впереди, позади, повсюду — бесконечные темно-серые анфилады, безупречные в своей геометрии, строгие, и по обе стороны, куда ни пойдешь, вдоль стены и до самого верха, теряясь во мгле — книги, книги, книги. Ни одного факела, ни единого канделябра, но ровный мягкий свет озаряет это своеобразное святилище, и можно читать, читать бесконечно, и улыбаться незримому присутствию чего-то прекрасного. Того, что пахнет смолой, теплой землей, молодыми травами, наполняя эти каменные своды воздухом и солнцем. Страницы шелестят от моих прикосновений, а буквы будто сами собой отпечатываются в моих глазах, на кончиках пальцев...

… и книги затягивает паутиной. Липкой, омерзительной, в ней виднеются останки насекомых, порой попадаются птичьи или мышиные скелеты. Под ногами чавкает, хлюпает, хрипит, и вот уже пахнет не юной зеленью, а старым болотом и тухлым мясом. В темноте, я точно знаю, никого нет, но мне страшно. Я иду, стараясь не задевать паутину, с тоской смотрю на книги, к которым не могу прикоснуться, иду, иду... и открываю глаза.

И вновь этот сон. Настолько живой, яркий, что кажется подлиннее яви. Я вижу ясные лица, слышу споры и смех, слышу каждое слово, трели флейты, пронзительную тоску скрипки и, что самое настоящее, буквально ощутимое в этом сне — я чувствую прикосновения. С грохотом встречаются друг с другом кружки, и костяшки моей руки бьются о руку друга. Очередной припадок хохота, на скрипке рвется струна, меня кто-то хлопает по плечу — или это моя рука ложится кому-то между лопаток? Ночь обжигает хмельное горло долгожданной свежестью, и золотые звездочки на небосклоне такие близкие, только руку протяни. Я протягиваю обе, и пальцы путаются в медных и серебристых локонах. Мы будем вместе, всегда, всегда, клянемся, ветер, повенчай нас, засвидетельствую нашу дружбу и преданность друг другу...

… ночь едва виднеется сквозь решетку окна. Тряпье, что зовется в этих стенах постелью, студит сильнее, чем каменный пол. И засыпать было страшно еще вчера, потому что в темноте крысы кажутся больше в два раза, а зубы их так и норовят впиться в горло, а если провалишься в глубокий сон, то непременно скатишься по наклонному полу к зловонной луже в центре камеры. Вчера было страшно, но сегодня, на допросе, сегодня в груди разливались волны неизъяснимого, непереносимого страха, и невозможно, немыслимо взглянуть на бумагу, хотя уже знаешь, что увидишь на ней. Подпись предателя. Но я все-таки поднимаю глаза, читаю, умираю... Встаю и иду по бесконечному тюремному коридору, отстукивая кандалами в такт комьям земли, что падают на крышку гроба. Иду, иду... и судорожно хватаю воздух полной грудью.

Этот сон приобретает самые разнообразные очертания, ему всегда есть, чем удивить меня. Он повторяется, не повторяясь. Оставляя после себя одно-единственное чувство: мне страшно. Мне очень-очень страшно.

Потому что в последние тринадцать лет мне снится самый страшный сон.

Вкус. В этом видении непременно ощущается вкус — морозного жгучего воздуха, пропитанной солнцем хвои, только что испеченных лепешек, праздничных пирогов Зоси, овощных изысков, приготовленных из ничего Эрвином, пряного терпкого напитка, который Шалом разливает с самым зловещим видом. Это чистейшее, наглое, сиюминутное наслаждение, я пью, поглощаю, всей кожей впитываю в себя голоса, взгляды, улыбки. Ни о чем не думаю. Такое безыскусное блаженство: вы — есть. Вы — здесь...

… здесь, на голой вершине холма, абсолютная тишина. Ни свиста ветра, ни шелеста трав. Ни самих трав. Ни намека на чье-либо живое присутствие. Серая сухая земля под ногами, серое оловянное небо над головой, серые камни внизу. Мне страшно. Кто-нибудь! Ребята, отзовитесь, умоляю, кто-нибудь!!! Мне страшно и мне некуда идти...

Вскакиваю, с трудом унимая дрожь в руках. Ленивая ночь полнится размеренным, умиротворенным дыханием товарищей. Я пью это дыхание, глотаю жадно, взахлеб, как будто долго-долго пробыл под водой. Стискиваю кулаки, пытаюсь не шататься, когда бреду к выходу из пещеры. Показываюсь у костра, совершенно спокойный и собранный. Снисходительно киваю Саиду, он сегодня дежурный. Пишет что-то, близко придвинувшись к огню, вероятнее всего, письмо брату. Кажется, недавно прошел снег — в черных кудрях поблескивают белые звездочки, золоченые в свете костра.

— Не спится, командир? — улыбается беспечно, как всегда, но... Ведь все обо мне понял! Как? Откуда? Уж что-что, а по части притворства я признанный мастер.

Но — перед кем притворяться? Перед своим учеником? Товарищем? Ближайшим другом? Опускаюсь рядом и зачем-то зарываюсь пальцами в снег. И произношу это вслух, сам не веря тому, на что решился.

МНЕ

СТРАШНО

Потому что бессчетное число раз эфемерное, случайно брошенное жизнью счастье оборачивалось потерей, бедой. Потому что никто, ни мы сами, ни наши мудрые историки и чародеи не знают, что будет завтра. Потому что, как бы мы ни верили друг другу, как бы ни любили друг друга и то дело, которым мы живем, нам никто и никогда не даст гарантий, что завтра все получится. Что все это — не зря. Что не случится очередной потери. С фёнами — самой страшной из всех предыдущих моих потерь.

И Саид это знает. Он сам терял... не знаю, меньше или больше моего, в таких вещах нет счета. Но ему почему-то не страшно. По крайней мере, не так сильно, как мне. Хотя вот тут должно быть страшнее: у него жена и сын.

Улыбается, виновато и растерянно. Откладывает письмо, часто моргает, глядя куда-то в зыбкий воздух над костром, и улыбка светлеет.

— Но сейчас мы есть.

Так просто! Наивный мальчишка, пускай и муж, и отец. Как будто это отменяет страх.

Зачем-то эхом повторяю:

— Мы есть.

Золотые звезды в черноте кудрей тают от тепла моих пальцев. Но это... по крайней мере, это совсем не страшно.

====== Глава 19. Милош. Россыпь маиса ======

Нахальный ветер то и дело задирал поля сомбреро, все норовил засыпать единственный глаз землей и набить за шиворот мелких колючих крупинок. Милош переложил поводья в одну руку, а другой отряхнул шею. Все легче, чем даже пару недель назад. Он так и не привык к суши зимних месяцев в Бланкатьерре, и весна здесь радовала его едва ли не больше, чем дома. Лекарь покосился на рыжего, который сидел рядом с ним на передке фургона. Шеннон одновременно жевал незажженную самокрутку, насвистывал залихватскую нерейскую мелодию и тоскливо глядел на бескрайние пустые поля. Пройдет с неделю, и в борозды упадут зерна маиса, а там и до первых всходов не далеко. Но сейчас бывшему рыбаку явно не хватало совсем иного простора.