Софринский тарантас

— Пожар не пожар… — вздохнул, глядя на все это, Мишка и, вытирая пот со лба, добавил: — Кошмар какой-то, не знаю, как тебе, но мне стыдно. Так можно всю жизнь проискать продукты и где-нибудь в поезде умереть, уткнув лицо в узелок с продуктами.

Он был чувствительный малый, на два года моложе меня. Высокий, лицом и фигурой всегда стремящийся вперед, он поражал всех настойчивостью. Он не любил лгать. Он не любил людей, в душе которых был мрак. Честность и правда были его идеалами.

— Мать честная!.. — воскликнул вдруг он. — Ты посмотри, опять Арон перегородил людской поток… — и ухватил меня за руку. — Айда к нему, сфотографируемся.

Посмотрев в ту сторону, куда он указал, я улыбнулся. Высокий бородатый парень со смоляными кучерявыми волосами, увешанный тремя фотоаппаратами производства «Япан», стоял у огромного автомобиля-броневика фирмы «Фиат» дореволюционного образца и предлагал иногородцам сфотографироваться на цветное фото фирмы «Кодак».

— Две фотки — червонец, на фоне железного коня… — кричала в мегафон его худенькая напарница в желтых шортах, сидящая на крохотном стульчике у стенда с фотообразцами. — Мало того, скорость гарантирована, через час фотографии будут у вас…

— О’кэй, то что надо… — сказал Миша.

И вот мы уже сидим на дощатом сиденье автомобиля-броневика, выкрашенного в красный цвет. Но не успели прижаться друг к другу, состряпав при этом улыбочку на лице, как сиденье под нами с неимоверным грохотом рухнуло, а затем рухнул и пол броневика, и мы в груде щепок и жестянок оказались сидящими на асфальте. Автомобиль-броневик был сделан не из железа, а из толстой грубой фанеры и листовой жести. Весь этот материал соединялся между собой тоненькими шурупами, внешне похожими на заклепки. Миша взорвался, подбежал к Арону и как закричит:

— Ты за что это меня опять дуришь? Дури приезжих, а меня не надо.

Фотограф начал извиняться и объяснять, что Миша коленом зацепил у руля какую-то потайную кнопку, предназначенную только для кинематографистов, вот автомобиль и рассыпался.

— Да чхал я на твои дрова… — закричал на него Миша. — Я чуть голову не расшиб, из-за твоего проклятого боевика броневика я мог вместо Читы в больницу попасть.

Народ мигом столпился вокруг нас. Почти все с улыбкой смотрели на рассыпавшийся автомобиль и на наши испуганные лица. Всем вдруг захотелось сфотографироваться, и за нашей спиной начала образовываться очередь. Неизвестно откуда прибежали два худеньких мальца, ловко орудуя отвертками, начали вновь собирать броневик.

— Ну и фирма… — продолжал орать на фотографа Миша. — За такую фирму не только по зубам, но и по ногам делают, чтобы шлендрать по проспекту не могли…

На подмогу к Арону прибежала девушка с мегафоном. Миша, остужая носовым платочком ссадину на лбу, заорал и на нее:

— Я твой мегафон на крышу дома кину, если будешь выступать. Поняла?!.. Прежде чем товар объявлять, надо, было по-людски все сделать, а вы…

— Вы хулиганите, я милицию вызову… — завизжала девушка.

А Миша в ответ:

— Зови хоть кэгэбэ… Но учти, если раздуешь метель, сама же пострадаешь. За такое фотографирование вам милиция первая же в рыло заедет.

От такой неожиданной атаки нервы у фотографа сдали и он, подойдя к Мише, тихо сказал:

— Разрешите я вас бесплатно сфотографирую…

— Вот это другой разговор… — обрадовался Миша и крикнул: — Расступись, народ…

Люди расступились. И Арон сфотографировал нас на фоне «вставной челюсти» — трех самых высоких домов. Так захотел Миша, ибо к броневику он не то что садиться, подходить боялся.

— Славный парень!.. — после фотографирования похлопал он фотографа. И вдруг спросил его: — Слушай, а не поехать ли тебе, малый, со мной в Читу.

— Не могу… — улыбнулся тот. — У меня план…

— Эх, тяжко мне с тобой… — вздохнул Мишка, и, когда мы чуть отошли от него, он вдруг, обернувшись, крикнул ему: — Смотри, не надорвись. Броневик…

Однако расстроенность и возбужденность его вскоре исчезли. Он выровнялся. И лишь перед самым входом в кафе не сдержался и сказал:

— В Чите я буду как вол вкалывать, а тут палец покажи и люди деньги без всяких отдадут. Один щелчок затвора, и вот готов тебе червонец. Вот как надо устраиваться… А ты.

Я, промолчав, ничего не сказал.

До открытия кафе оставалось пятнадцать минут, этого было достаточно, чтобы мы привели себя в порядок. Швейцар, худенький, остроносый малый, был строг, он не пустил нас даже, когда часы показали без пяти шесть.

— Выпить что есть? — спросил его Миша.

— Только шампанское и коньяк… — грустно ответил он.

— Да я не об этом… — усмехнулся Миша. — Я о соках.

Швейцар, достав сигаретку, хмыкнул:

— Этой воды у нас море, весь проспект можно утопить… — и засмеялся удачному своему сравнению. А затем, вдруг кинув выжидательный взгляд на часы, торопливо поправил на вороте дешевенький галстук-бабочку.

Народу в кафе было мало. Многие, забегая с проспекта в стекляшку-предбанник, как бы на ходу спрашивали:

— Сухенькое, водочка есть?..

И, узнав, что, кроме шампанского и коньяка, ничего нет, тут же исчезали. В эти последние минуты ожидания мы бесплодно, просто так смотрели сквозь толстенное витринное стекло на шумящий проспект. Люди все так же куда-то спешили, толкаясь друг с другом, по-бывалому держа в руках сумки с покупками и дотошно, по нескольку раз кряду прозыркивая магазинные витрины, одновременно на ходу примечая, что в руках несет встречный. Измотанные их лица были грустны, запавшие глаза осиротело блестели. Люди не замечали людей. Их интересовали только вещи.

— Вот бы их всех пригласить в кафе… — сказал Миша. — Да жаль, не поместятся…

Швейцар, видимо, услыхал его слова, поэтому тут же сказал:

— За них не беспокойся, они все помещаются. С восьми утра и до пяти вечера наше кафе и три соседних работают как столовая. Так что все наедаются…

— И почем кормежка? — спросил Миша.

— Обеды комплексные, по три рубля… — и швейцар, посмотрев на часы, открыл входную дверь. — Они все из тарелок выедают. А некоторые по два раза забегают. Очереди длинные, попробуй на жаре постой.

Миша молча кивнул. Мы зашли в открытую швейцаром дверь и быстренько поднялись на второй этаж, где находились залы. Нам требовалось два места. Но их дали не сразу. Все столики в кафе рассчитаны на четверых, а чтобы за стол село только двое, как нам хотелось, официантам невыгодно. Наконец нам выделили в глухом конце зала кривоватый столик, за которым старушка резала до этого салфетки, и пообещали, что мы сидеть будем за ним только вдвоем. Нам хотелось поговорить друг с другом, излить душу, я оставался в городе, а Миша уезжал на три месяца. Место оказалось удачным. Отсюда был виден весь зал и особенно вход. Какой-то бородатый мужчина уговаривал метрдотеля провести с собой молоденькую девочку, не достигшую шестнадцати лет. Наконец, с начальственной строгостью показав ей какое-то красное удостоверение-корочку, чем-то убедил ее и провел девочку. Они сели рядышком за столик и с жадностью закурили, дожидаясь, когда подойдет официант.

В зале было прохладно. На пустой сцене, где когда-то раньше располагался ансамбль, в центре стояли две огромные колонки, а по бокам установки светомузыки. Из колонок доносился тихий, еле слышимый рок, и светомузыка поочередно вспыхивала цветами радуги, хотя иногда она почему-то отдавала предпочтение синему цвету.

— Отличное кафе… — сказал Миша и, посмотрев меню, одобрительно мотнул головой. — Не зря называется «Северное сияние».

К нам подошел толстяк официант, на вид очень добрый. Поздоровавшись, спросил:

— Что пожелаете?..

— Два напитка, две рыбы… — сказал Миша и добавил: — Ну и еще чего-нибудь перекусить, короче, шеф, на твое усмотрение… Но, учти, сок принести в первую очередь.

— Есть… — удовлетворенно произнес тот и исчез. Минут через пять он принес нам два графина розового напитка, а затем на тележке прикатил и все остальное. Чтобы он больше нас не тревожил, мы тут же с ним расплатились. Напиток был вкусным. Он остужал наши тела.